Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

Дни тяжелые, репетировали (и репетируем) целыми дня­ми (с 11 до 23 и больше). Какие-то события происходят в стране, Москва бурлит, демонстрирует, сегодня состоялись огромные демонстрации, а мы тут ничего не слышим, да и не очень хочется слышать...

Как любил говаривать К.С. (Станиславский), «не верю». Учиться, работать, слушать другого, уметь с сомнением относиться к своему мнению, с юмором к себе... Это все не про нас... а без этого... митинги... Митинговая цивилиза­ция. Лучше заниматься искусством, сидя в подвале. Вчера сыграли генеральную со зрителями. Шеф был доволен результатом (наконец-то, до этого много было всего).

Много кардинальных «новостей» в спектакле и в нашей театральной жизни. Подробности излагать не хочется — скучно... но... распрощались с Витасом, следом за ним — с Петей Масловым... Перераспределились, теперь Гриша играет Отца во 2-м акте, Петю тоже заменили с его «неза­менимой» гитарой. Я думаю, что так лучше.

Люди очень устали. Очень. Ночью развозят на такси. Мало помогает. Устали. Я тренируюсь усиленно. Переборол грипп, ангину жуткую и радикулит.

А.А., правда, говорит, что для этого спектакля нужна усталость.

Играем завтра что-то вроде премьеры (хотя и сегодня зал полон), 27-го — выходной, и потом играем — 28-го, 1-го, 2-го и 3-го марта.

25 февраля 1990 г.

Вчера вяловатый спектакль был. Сегодня полный (пере­полненный) зал. Идет все гуще, плотнее, на хорошей «по­душке».

Я думаю, напрасно шеф отменил спектакли на Таган­ке. Все могло выглядеть очень даже достойно. Ну, что? Проехало.

Позавчера в 3-м акте сидел и... стали возникать стихи:

Я просилу Венеции, Сидя на Гранд-канале, Вернуться сюда Вместе с тобой.

Потом обязательно допишу до конца. Хорошие стихи.

Хорошо... Хорошо. Идет. Ладно... Поехали. Странное дело. Странная жизнь... Главное в ней вовсе не главное... Впрочем, еще один день заканчивается... еще один спек­такль... Вот и вся Философия... Мне тошно, одиноко и бес­смысленно. Льет безумный весенний дождь, просто ливень. В феврале-то месяце. Тепло, весеннее. В башке — обмен... дался мне этот обмен, как будто он что-то решает. Может быть, просто хочется забиться в свой угол и затихнуть. Мо­жет быть, я никогда уже больше ничего не буду делать. Ско­ро (вспомнил) стукнет сорок три года. Говорят, это еще молодость... а у меня жизнь позади. За что зацепиться? За что?

26 февраля 1990 г.

Самое сложное искусство — делать простойтеатр. У театра как у визуального искусства очень много средств (прежде всего визуальных) для воздействия на публику.

Когда мы оказались в подвале, практически все эти средства исчезли и остался только играющий человек. Стал — всем!

Актер в этой ситуации должен быть и композитором собственной роли, и представителем стиля, в этом смысле Автором. Не менее мощное воздействие могут оказать 2-3 музыканта (в сравнении с оркестром) за счет импровизации, сочинительства.Нотная музыка, конечно, очень сильна (оркестр), но сочинительстводает новые средства.

28 февраля 1990 г.

Сегодня мы импровизируем.

Человек — актер — персонаж одновременно. Играющий актер должен играть про-дол-жая, т. е. должен быть лишен экспозиционного чувства. Актер, как правило, является толкователем прошлоговремени. Актер погряз в прошлом. Особенно это видно в монологах: все монологи — вос­поминания. Говоря «Я вас люблю», — никогда не играется приходящее сейчасчувство, всегда — я вас любил.

10 марта 1990 г.

Идет последний спектакль этой серии. Спектакль сильно изменился. Нет, не стал хуже (или лучше), стал несколько другим. Я думал, что не стоит играть в подвале, и сейчас думаю — напрасно шеф отказался от Таганки. Сейчас-то просто уверен, что был бы большой успех. Но и здесь, в подвале, температура хорошая, принимают хорошо.

Серия была тяжелая (в физическом смысле). Устали. Ну, все, последний. А завтра — опять... На 16.00 назначена встреча с А.А. Какие-то планы, даже не знаю, какие.

Хотел лететь на пару дней в Ростов, надо отложить. В Киев приглашают сниматься в картине «Симон Резник». Не знаю... Полная неясность.

Не знаю, как выразить. Как описывается это состояние? Чувствую разрушение, внутри, в себе. Может быть, равно­душие. Временами пыжусь... что-то пытаюсь... но... честно, сам себе говорю: лень, лень, лень, мне не хочется ничего. Вот только еще бездомность донимает. Страшно волнуюсь и боюсь, что случится что-нибудь непоправимое, не-по-пра-ви-мое. Хотя... понимаю, что не-по-пра-ви-мое уже позади. Иногда забываюсь, бегу, стараюсь успеть, сделать, позвонить, вдруг останавливаюсь: зачем? мне? не хочу... не надо. Редко стал писать маме и папе, казню себя за это... казню и не пишу. Телефон подстраховывает. Перед сном пью коньяк. Не читаю ничего. Включаю тихонько «Свобо­ду» и засыпаю. Днем... бегу. Вечером — играю... Вот такой внутренний монолог. Ладно, хватит.

18 марта 1990 г.

Прилетели вчера... Будем играть три спектакля в театре-лаборатории Гротовского. Видно, за последние пару лет произошло что-то, поездки, страны, города... много неве­роятных событий произошло с нами. Поэтому трудно до конца оценить эту скромную поездку во Вроцлав.

Вот эта арка... узенький переулок... вот крутая лестница туда, наверх. Вот входим в зал. Сколько было слухов, раз­говоров, легенд, мифов!!! Ежи Гротовский! 60-е, 70-е годы — Гротовский... И если бы тогда кто-нибудь из нас попал сюда, только во сне... Зал... даже зальчик, с усеченным потолком, два окна... Понимаю, что святыня, понимаю, что история.

Ksiaze nieztomny. Akropolis. Tragicne ozieje doktora Fausta. Apokalypsis cum figure. Все это здесь, в маленьком зале Laboratory theatre of Wroclaw, или teatr laboratorim, если по-польски.

Но чувство пригашено. Боюсь, что это только у меня. Спрашиваю ребят... нет, со всеми что-то подобное. Хотя со мной, может быть, больше, чем с другими, происходит. Может быть, даже возраст начинаю ощущать. Все-таки мне 43 года... а живу все как-то по-студенчески, по-актерски. Задержался в этом состоянии. Хорошо или плохо это... не знаю. Чувствую только противоречие, явное противоречие.

Сейчас репетируется 2-й акт. В музее, на первом этаже (теперь здесь музей). Фотографии, фотографии, афиши. Вот костюм стойкого принца, вот ботинки на деревянной по­дошве из «Акрополиса»... Музей. Важнейшие даты театра. Печальное, печальное, грустное зрелище. Безнадежная попытка остановить мгновение, задержать, остановить то, что не останавливается, — Время... Театр. Закрадывается еретическая мысль — а нужно ли все это? Музей? и проч. Вот и мы так, скоро рассыплемся... перестанем быть...и что? Музей в подвале на Воровского, 20? Да, наверное, там мог бы получиться хороший музей, не хуже этого.