Не в счет

А чужие пальцы моей руки касаются. Они ведут от запястья к плечу, к головке плечевой кости и акромиону лопатки, про которые от дурости и замершего сердца я подробно и наглядно рассказать готова.

— Алина с чужеземного языка означает иная, — он шепчет едва слышно.

По секрету.

Нашему.

— Или благородная, — я отвечаю тем же шёпотом, который порывом ветра подхватывается, вплетается в шумящий голос Энска.

Когда-то наше знакомство началось именно с этих слов.

Одно из знакомств.

Впрочем, об этом не думается, считается про себя разве что… до двух.

Не хватает меня на большее, и к Гарину, смотря уверенно и прямо, я разворачиваюсь, вглядываюсь в его глаза. Они же тёмно-серые, темнее серебра и промокшего вечера, они цвета первой грозовой и майской бури.

Или шторма над Невой.

И смотреть спокойно, не падая и не теряя сердце, в них нельзя.

Невозможно.

— Нет, иная, — улыбка по его лицу скользит неуловимо, задерживается лишь в уголках губ. — Ты каждый раз иная, но всегда красивая.

— И сегодня? Красивая, как всегда?

В один из вечеров на троих — я, Ивницкая и вино — мной было жалобно протянуто, что падают и тонут обычно в глазах голубых, как море.

А я вот дважды в серых.

Видать, как в асфальт, с размаху вшибаюсь.

И разбиваюсь.

По крайней мере, в эту минуту я разбиваюсь. Только без сожалений и с такой же лёгкой, как у Гарина, улыбкой. Или… нет, поскольку моя улыбка выходит дразнящей и лукавой, ждущей восхищения и признаний вслух.

Пусть и глаза его говорят мне всё, но слова нужны тоже.

Я вредная.

— Нет, — Гарин, качнув головой, усмехается до моего прищура понимающе. — Сегодня мне завидует весь мир. Я сам себе завидую и не могу поверить, что с утра проснулся. А это всё не сон.

— Не сон, — я подтверждаю эхом.

В холодные губы, которых, говоря, касаюсь.

И отстраниться даже чуть мне не дают.

Не выходит вспомнить, когда на талию, держа и притягивая, тяжёлые руки опустились, пробрались под шубу, чтобы по спине пройтись и вниз спуститься. Остаться привычно на заднице, к которой Гарин особую любовь питает.

И в себя он меня вжимает сильно.

До ощущения и понимания, что платье я выбрала правильное, пусть Гарин его через пару часов и возненавидит, кажется.

Или даже пару минут.

Неважно.

Не сейчас, когда руки на крепкую шею я собственнически закидываю. Ерошу, зарываясь пальцами, тёмные волосы. Дышу тяжело, проводя носом по гладковыбритой щеке, его запахом, в котором горечь дыма и хвои переплетаются.

Разбавляются пьянящей и сладкой, дикой амброй, от которой мыслей не остается.

Совсем.

А потому я только обжигаюсь парадоксально о губы, что мои нетерпеливо раздвигают. Целуют жадно и долго. До гипоксии мозга и тахикардии, думая о которых, остатки оплавленных мыслей я спустя вечность собираю.

Осознаю, что пуговицу жилета сердито кручу.

Не пиджака, который быть должен.

И фотографа, на миг поднимая голову, я нигде не вижу.

Никого не вижу.

— Сава…

— М?

Кусать мочку уха — запрещенный прием!

И на шее тёмные следы должны появляться только на утро после брачной ночи, а не светиться на фотографиях ещё даже до загса.

Наверное…

— Гарин!

— Не кричи раньше времени, — смешок у него выходит двусмысленный.

Или это я испорченная такая.

Но…

— Где все?

— В номере.

— Проявляют чувство такта?

— Я бы сказал, восхищения, — размышляет, подбирая ответ, мой жених старательно, поднимает глаза к небу, что ярко-синим, как бывает только осенью, стало. — И, возможно, удивления. То, что с фразой: «Ай да сукин сын!».

— Гарин, — я тяну зловеще.

Обвожу взглядом балкон за его спиной.

И соседний, на котором полёт тюля в открытой двери виден.

— Ты…

— Я не смог вспомнить пятнадцать причин, из-за которых потащил тебя в загс, — он, перехватывая мой взгляд, говорит скорбно и печально, только вот глаза смеются, а руки держат крепко.

В противовес моим ногам, что подкашиваются.

От понимания.

Глаза вот мои расширяются от него же, а сердце больно ухает, стучит заполошно и в ушах. И, может быть, поэтому мой вопрос выходит криком.

— Ты с ума сошел?!

— А это сейчас заключение специалиста или просто предположение?

Мой жених невозможен.

Правда, сумасшедший.

Он улыбается, когда по его груди я, вымещая страх, врезаю, толкаю безрезультатно. И проще стену бетонную сдвинуть, чем Савелия Гарина даже покачнуть.

— Двадцатый этаж!

— Жека сказал тоже самое, — это Сава признает невозмутимо, — но помог. Хорошо, что это их номер, да? И двух чудовищ он с Артёмом отвлек. Они взяли, так сказать, удар на себя. У нас ещё есть минуты три.

— Ты полез через ограждения на такой высоте!

— Ты испугалась за меня? — он спрашивает внезапно.

И серьёзно.

Без улыбки на губах и в глазах.

Он подлавливает меня почти… подло. Перехватывает, не давая вновь ударить, мою руку, держит крепко и так, что не вывернуться. Не отвертеться от ответа, за которым слышится куда больше, чем про балкон и страх.

— Я…

Я теряюсь.

Проваливаюсь в его глаза, на дне, которых, наверное, всё-таки асфальт. И головой об него я со всей дури прикладываюсь.

Ибо думается беспомощно, что зря мама меня чумной называла за окна, через которые в дом я иногда заходила. И за двухметровые заборы, что временами штурмовались. И за деревья, на которые забираться я всегда любила.

Я ещё ничего.

Я на высоте двадцатого этажа с одного балкона на другой, как бывает только в кино, не перелазила.

Причем, даже без пиджака.

В белоснежной рубашке и светло-бежевом жилете, делающего из Гарина английского денди позапрошлого век. И Ивницкая, с которой мы, конечно, это обсудили, объявила, что все мне обзавидуются.