Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Губы спеклись, язык распух и казался кляпом – шершавым комком свалявшейся овечьей шерсти. Так затыкали пленным рты кочевники в старину. Он где-то читал об этом. Какие, к черту, кочевники? Он что, сошел с ума? Какое отношение имеют они к нему, майору внутренней службы, начальнику медицинской части исправительно-трудовой колонии строгого режима, отличнику здравоохранения СССР. Приснится же такая гадость… Другое дело – зэки, они, как и зона, часто снятся, но ничего плохого ему, майору Новокрещенову Георгию Викторовичу, сделать не могут. Красный крест, больничка тюремная, медики неприкосновенны даже для уголовников. А он, Новокрещенов, не какой-нибудь зоновский лепила, а очень даже неплохой врач! Не чета этим вольным коновалам, избалованным импортной аппаратурой, которые без всяких там УЗИ, компьютерных томографов шагу ступить не могут. А он, бывало, стоило зэку в кабинет войти, с порога, только взглянув мельком, диагноз ставил и не ошибался
Оторвав голову от горячей подушки, с трудом вытащив из-под себя сбившееся комками одеяло и гармошкой съежившуюся простыню, он со стоном сел на кровати, взвизгнувшей ржаво продавленной панцирной сеткой. Потирая пульсирующие болью виски, окончательно проснулся и вспомнил, что никакой он, Георгий Новокрещенов, уже не врач, не майор, а пенсионер и хронический алкоголик, скорее всего… дай бог памяти, второй, кажется, стадии, с переходом в третью – запойное пьянство с кошмарными сновидениями и галлюцинациями – «белая горячка».
Новокрещенов приходил в себя медленно, как бы по частям собирался. Такие вот ошеломляюще-жуткие пробуждения с последующей идентификацией личности случались с ним в последнее время все чаще. Он оглядел комнатушку с низким, давящим потолком и подумал некстати, что гнилые стропила давно бы рухнули, если бы не опирались бессильно на пузатую печь, не беленную давно, с глиняными, еще крепкими боками. Она делила его жилище надвое, и во второй, меньшей половине, служившей и прихожей, и кухней, на колченогом столе наверняка оставалась недопитая бутылка – не мог же он вчера опростать всю, должен был даже в беспамятстве пьяном побеспокоиться о завтрашнем, то есть сегодняшнем дне!
Поднялся, кряхтя и, шлепая босиком по выщербленным, занозистым половицам, осторожно обошел толстобокую по-бабьи печь, при этом его шатнуло, он врезался в нее плечом и почувствовал, что умрет сейчас, если бутылка, оставшаяся с вечера, окажется пустой. Ч-черт, слезы ручьем, не видно, есть там на дне-то? Он взял бутылку за тонкое горло, впился зубами в винтовую пробку – руки тряслись, зубами надежнее – и, понимая с облегчением, что пустую затыкать не стал бы, тряхнул и не увидел – услышал по бульканью, словно рыбка там золотая плеснулась, – есть! Пододвинул желтоватый, захватанный пальцами стакан, опрокинул посудину, хихикнул счастливо – грамм сто набуробилось – в самый раз для начала! Нюхнул опасливо – сколько сам отравленных мужиков откачивал: хватанут с похмелья из бутыли впопыхах, без разбора, и – в ящик… Да нет – точно водка!
Выпил медленно, процедил сквозь зубы – физиологию надо знать, биохимию, он же не профан-пьяница. Если водки катастрофически мало, а так чаще всего и бывает, то надо учитывать, что процесс всасывания спирта в кровь начинается в слизистой оболочке полости рта, вот пусть и всасывается, гад, отсюда-то до мозга ближе, сразу шандарахнет по кумполу, и порядок, а то растечется по кишкам, пропадет без толку. Отщипнул кусочек хлеба, нюхнул, пожевал – черствый, аж на зубах заскрипело, а все равно – благодать. Только-только умирал, света белого не видел, забыл имя свое и вдруг, – отпустила мгновенно боль, побежала по жилам горячим потоком чистая энергия спирта, прояснила взор, обострила слух, будто смахнула пыль с мозга, заработало серое вещество, и руки уже не дрожат мелко, и самое время повторить по маленькой – тогда уж точно захорошеет совсем… Ну, кто еще может быть так счастлив, когда только что все было ужасно и впереди – петля или остановка изможденного сердца; и вдруг чудесным образом – воскрешение из мертвых, жизнь… Не беда, что нет сейчас выпивки под рукой, найти ее – раз плюнуть, тем более что денежки под это дело заначены и нет преград, которые не смог бы преодолеть опохмелившийся с утра человек!
Теперь Новокрещенов не суетился, не мельтешил. Протянул руку – благо, комнатушка малюсенькая, камера в штрафном изоляторе шире – и в нагрудном кармане повешенного заботливо на спинку стула пиджака нащупал две десятки. Вчера пенсию получил, большую часть припрятал в потаенной щелке за плинтусом, а сотню сразу отложил на пропой, и вот осталось еще, из графика не выбился. Так что гуляй, нищая Россия!
Другим, умиротворенным уже взором оглядел Новокрещенов свое жилище, убогое, конечно, зато функциональное. Есть в нем все необходимое: кровать железная с панцирной, похожей на воинскую кольчугу, сеткой, с никелированными шарами на спинках – настоящий антиквариат! Стол – не «дээспэ» задрипанное, а натурального дерева – дуба, должно быть, или ясеня – он плохо в этом разбирался, главное – крепкий еще, стульев пара, простых, угловатых, с дерматином на сиденьях и спинках – прямо сталинские стулья, основательные, из тех, видать, еще канцелярий. Табуретка вот эта под задницей… Что еще? Ах, да, шкаф платяной из слоеной фанеры… Но главный предмет обстановки – конечно же печка. Ежели летом по мелочи что-то сготовить, чайник вскипятить – электроплитка
имеется. А печка – для серьезного дела. И, главное, не зависишь ни от кого – газовиков, энергетиков. Отключили газовую трубу или рубильник вырубили – и черт с ними! Затопил печь – и тепло, и пищу готовить можно. Почти полная экономическая независимость. Суверенитет! Главное, дровишками на зиму запастись, угольком… Вода тоже рядом – в ведре цинковом в сенцах, где прохладнее, стоит. И ходить за ней на колонку два шага, аккурат сразу – за калиткой. Нет, жить можно! Другие и такого угла не имеют, а у него, Новокрещенова – дворец. И прибирать недолго. Встал посреди комнатушки – до любого угла достаешь. Рассовал все по ящикам да полкам, половицы влажной тряпкой протер – и готово.Домишко этот, сколоченный из горбылей, примазанных снаружи саманом, служил некогда временным жильем для обитателей большого, выстроенного из белого силикатного кирпича особняка, растопырившегося вольготно в глубине двора. Впоследствии времянку так и не снесли. Сдавали внаем квартирантам, да и оказалась она на редкость крепенькой, несмотря на кажущуюся хлипкость. Позже ее приобрел по дешевке Петька Ерохин, приходящийся матери Новокрещенова кем-то ироде сожителя или, как принято сейчас выражаться в обществе престарелых дам, «помощником по хозяйству». Мужик он был добрый, но совершенно, по мнению матери, «неудашный». Два года назад ему как-то незаметно стукнуло семьдесят, и он, собравшись в соответствии с возрастом помирать, завещал эту халупку разошедшемуся с женой Новокрещенову. С тем и впрямь помер, сгорев от подоспевшего будто специально скоротечного рака, а Новокрещенов, разругавшись и с матерью, сперва вроде как с отчаянья, переполненный самоунижением, поселился здесь, да и попривык, прижился неожиданно для себя.
Два подслеповатых окошка времянки выходили на ухабистую улочку, так и не дождавшуюся за два прошедших века асфальта, застроенную одряхлевшими особнячками, а еще два окна новокрещеновской халупки взирали, прищурившись, на дворик, огороженный жиденьким дощатым забором. Когда-то здесь росли несколько яблонь, развесистый куст сирени, ее запах сменялся к середине лета вечерним ароматом душистого табака, который обожали разводить в палисадниках окрестные старушки. Но с тех пор как большой дом купила семья беженцев из Средней Азии, смуглые дети новых хозяев мгновенно снесли всю дворовую растительность и вытоптали землю до каменистой, безжизненной плотности. Отца неугомонного полчища замурзанных детей звали Аликом, мать – неизвестно как. Только шмыгало по двору изредка закутанное в пестрые одежды бессловесное существо, и отставной доктор даже не был уверен, одна здесь женщина или в просторном доме обитает несколько ей подобных…
Алик – толстый, с двойным подбородком, как-то сразу переходящим в барабанный живот, на котором не сходились полы линялой рубахи навыпуск, в синих шароварах, босиком, блаженствовал, по обыкновению, здесь же, на ковре, расстеленном посреди двора, не боясь солнцепека, утирал, сняв тюбетейку, бритую голову рукавом, пил чай из мелких, на три глотка, пиал, меняя опустевшие на полные с помощью того же бессловесного, задрапированного по самые глаза существа, смотрел маслянисто кругом и был явно доволен судьбой своей, беженством, которое привело его в большой пыльный город, напоминающий родные места, только населенный глупыми, не в пример ему, Алику, людьми. Не видящими своей выгоды, которая здесь валяется буквально под ногами… Но нет, не замечают, бегут, как бараны, ходят каждый день на работу, где им платят копейки, пока он, Алик, пьет чай во дворе нового, на деньги этих же дураков купленного дома…
Третий год Алик торговал водкой, которую производил сам, смешивая спирт с водой, разливал в просторном подвале по наскоро сполоснутым под колонкой бутылкам, шлепал этикетки. Новокрещенов пользовался неограниченным кредитом у Алика. И вот теперь, когда полегчало, Новокрещенов зачерпнул тем же стаканом теплой, отдающей цинком воды из ведра, пригасил жажду, торопливо, захлебываясь, выпил, ополоснул под рукомойником склеенное похмельным потом лицо, попутно почувствовав под ладонью на щеках колкую поросячью щетинку и нашарив ногами тапочки со смятыми задниками, поплелся во двор, раздавая шлепки самым бойким бесенятам, а возлежавший на ковре поодаль Алик приветливо махал рукой, окликая:
– Салям, Жора-джан! Бутилка тащить, а-а?
Вот и в это утро Алик приветствовал его, как обычно, – сделал какой-то знак своей своре, один из пацанов метнулся в дом и вернулся через секунду с осязаемо полной бутылкой, подал отцу. Тот передал ее Новокрещенову, указал пальцем на место рядом с собой. Новокрещенов, неудобно вывернув ноги, опустился по соседству на ковре, протянул Алику две десятки, пробормотал хрипло:
– Спасибо, брат, выручил. А то утром – хоть помирай…
– Аи, как хорошо сказал, брат! – расплылся в улыбке Алик, небрежно взяв деньги. – Все люди – брат. Я – брат, ты – брат, они, – он кивнул в сторону детей, – тоже брат! Хорошо!