Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник)
Шрифт:
Новокрещенов согласился счастливо, тряхнул бутылкой, полюбовался водоворотом возникших в ней маленьких пузырьков, поставил по соседству с пиалами и пузатым фарфоровым чайником, предложил:
– Давай, Алик, по маленькой, – угощаю. Я вчера пенсию получил. Так что гуляем!
– Добрый ты, Жора-джан! – причмокнул Алик, зубами сорвав пробку, которую сам же и закатал накануне своей чудо-машинкой. Налил водку в пиалы с налипшими на белоснежно-фарфоровые стенки темно-зелеными распаренными чаинками. – Я тоже добрый! Харашо живешь, пенсия получаешь. Молодой такой, а на пенсии. Воевал, да?
– Служил. С зэками работал. Теперь вот платят – за выслугу, – скупо пояснил Новокрещенов, бережно беря тряскими пальцами пиалу с водкой.
– Харашо! – опять разулыбался Алик. – Я
Новокрещенов потянулся к нему пиалой, чокнулся, выпили.
– Ай, закуси, дарагой. Вот урюк, пажалста, кушай, вот халва, пастила. Лепешка медовый. Я харашо живу – все есть! – хвалился, потчуя, сосед.
Новокрещенов сплюнул налипшую на язык чаинку, отщипнул тонкий листик пастилы, пожевал, скривился от нестерпимо-кислого вкуса ее, спросил:
– Ты, Алик, по национальности кто будешь?
– Вах, слюшай! – всплеснул пухлыми руками сосед. – Зачем тебе мой националность? Нация-мация. Про нация нехарашо человека спрашивать. Не-ку-лю-торно, – назидая, с трудом выговорил он непривычное слово. – Гляди на свой голова! Волос там – черний, там – белий. Где черний – татарин, где белий – русский, да-а?
– Я и есть русский, – равнодушно сказал Новокрещенов.
– А-а… У тебя паспорт есть? И у меня есть. Там чиво написано? Ничиво! Нет национальности! Не нада нация! Чилавек – нада, брат – нада. А нация – не нада!
– Да чего ты раскипятился? – примирительно тронул его за мягкое плечо Новокрещенов. – Было бы из-за чего… Давай еще по маленькой.
– Не давай! – взвизгнул с непонятной озлобленностью Алик. – Не давай! Сперва нация спрашиваем, если не та – рэжем! Знаю, было! Забирай свой бутилка, сам пей, раз деньга платил. Нация-мация… Ишак твой нация! Джаляб!
– Сам джаляб! – смутно понимая значение ругательства вскипел Новокрещенов и, вспомнив татарское бранное слово, в детстве слышанное, сказал, вставая: – А ты – букма!
Алик подпрыгнул возмущенно, потом перевалился на бок, отвернулся презрительно. Вгорячах Новокрещенов даже хотел оставить едва начатую бутылку – подавись, мол, но одумался, прихватил небрежно за горлышко и ушел, шлепая цыпочками по вытоптанной бесплодной земле, бормоча:
– Ишь, расплодились тут… Саранчовые! Обидчивые какие…
Вернувшись в дом, он хлобыстнул полстакана, спрятал оставшуюся водку в ледянистое нутро дребезжащего испуганно холодильника, хлопнул дверцей и опять завалился на койку.
Ему вспомнился давешний сон, манкурты эти долбанные, не иначе как визжащим во дворе инородным племенем навеянные… Сны – лишь отражение реальности. Прав немецкий психиатр Фрейд… И эта теория его… дай бог памяти… Вот! Про эдипов комплекс у мальчиков. Он, Новокрещенов, если с научной точки зрения взглянуть, тоже типичная жертва такого комплекса. Отец – лихой мужик, орел, не инженеришко какой-нибудь, интеллигентишке, а начальник лагеря бериевской еще закваски…
Лучше всего представлялись Новокрещенову теперь отцовские сапоги, хромовые, надраенные до блеска, словно черное зеркало, в которое можно смотреться – не дай бог, конечно, если доведется такое – лицезреть свое отражение в сапогах тюремщика. А Новокрещенов лицезрел. По полу ползал… по причине малолетства. Он вообще вспоминал отца как-то снизу вверх, по порядку. Сначала – хромачи сияющие, потом – брюки-галифе темно-синие, жесткие и колючие, если щекой к ним прижаться. Маленький он ведь был тогда, Жора Новокрещенов, чуть выше сапога отцовского. А еще, если вверх смотреть, на отце был китель зеленого «защитного» цвета, с медными, горячими от яркого блеска пуговицами, ремень-портупея черно-коричневая, с особым, кожаным скрипом. Новокрещенов не слышал больше никогда в жизни похожего.
На портупее справа кобура… вроде как брезентовая… или дерматиновая… но точно не такая, какие носят офицеры теперь, та была больше, под пистолет ТТ. И, конечно, сам пистолет – огромный, угловатый какой-то, отец, выщелкнув предварительно обойму с патронами-желудями, давал сыну подержать его – маслянистый, тяжелый. И в три года, а может быть и раньше, Новокрещенов знал, что пистолет существует для того, чтобы убивать. Фашистов. И вообще нехороших людей. Например, врагов народа и государства. А решать, кто есть кто и кого можно убивать, а кого нет, надлежит владельцу пистолета. В данном случае его, Жоры Новокрещенова, отцу…Отец как таковой находился уже над кителем – между погонами с четырьмя золотыми звездочками на каждом и упругой фуражкой с красной звездой побольше, в центре которой, если присмотреться, виден серп – то есть нож для срезания колосьев, и молот, которым плющат даже металл и забивают гвозди. Новокрещенов так и воспринимал всегда эту символику: пришло время – срезали, не поддался – молотком наотмашь, чтоб по самую шляпку…
Иногда отец опускал к сыну большие руки с желтыми отметинами от табака на среднем и указательном пальцах и поднимал вровень с собой, на невероятную высоту, и весь мир мгновенно преображался. Проваливались стремительно, оставаясь далеко внизу, окружающие и привычные предметы, каждый из которых был велик для младшего Новокрещенова, до которых ему еще расти да расти, это он уже понимал тогда, и вот в миг, по мановению отца, все изменялось, виделось иначе и стол в тетиной не казался страшной пещерой, затемненной свисающей по краям скатертью с бахромой, внизу оказывался и черный, скалистый комод, и становилось видно, сколько разложено на его поверхности, на верхотуре этой, разных занимательных штуковин, вазочек да статуэточек, до которых маленькому Жоре самому, без помощи отца, ни в жизнь не добраться… А если он добирался все-таки таким вот образом, хватал вожделенно какую-то безделушку фарфоровую – балерину с крыльями за спиной или мужичка, на гармошке наяривающего, мама ругалась, шпоря, что это – «не игрушки». Как же так? Самые что ни на есть игрушки! Другое дело, что все самое привлекательное, соображал Жора, наименее достижимо. Особенно, если нет способа возвыситься и дотянуться…
А еще у отца был персональный автомобиль – юркий «бобик» с брезентовым верхом. Управлял рычащей по-собачьи машиной водитель, одетый во все черное – куртку, штаны и странную, как у немецких солдат в кино, черную кепку. На левом нагрудном кармане куртки шофера был нашит лоскуток с белыми цифрами и странным словом «Шмага». Как-то Жора Новокрещенов, уже научившийся к тому времени читать, спросил у него с любопытством:
– А что такое – шмага?
И шофер, усмехнувшись, указал мазутным пальцем себе на грудь.
– Это я – Шмага. Фамилия такая.
Вечером того же дня Жора вырезал клочок бумаги, и, выведя на нем кривыми печатными буквами «Новокрещенов», приколол булавкой к рубахе.
– Что это? – удивился отец.
– Я – Новокрещенов! – по-шоферски указал на себя сын.
– Ты идиот! – ругнулся отец. – Такие бирки зэки носят.
– Зачем?
– Чтобы знать их фамилии. И, если провинятся, наказать. Сними!
Новокрещенов снял, но с тех пор, если у него спрашивали фамилию, всегда настораживался. Может быть, интересуются для того, чтоб наказать?
Работа у отца была таинственной, говорить о ней вслух не следовало, болтун – находка для шпиона – предупреждал отец, и это нравилось маленькому Новокрещенову, напоминало игру.
Лет, наверное, шести от роду Новокрещенов побывал-таки на таинственном месте службы отца.
Колонию угадал сразу – знал уже по рассказам отца, представлял забор с рядами колючей проволоки, часовых, маячивших с автоматами наизготовку на открытых, четырехногих вышках, кирпичное здание вахты, «предзонник» у главных ворот, которые охранял свирепый кобель Индус. Все это Новокрещенов будто видел уже, сложив для себя в картинку из мозаичных осколков фраз, отрывков разговоров отца с мамой и хмельных застолий его с сослуживцами, изредка гостивших в их доме.