Не жалею, не зову, не плачу...

ненависть» – говорят. Она переполняла Фефера через край, а все, что через край, как-то

уже не воспринимается. Я чувствовал свою вину перед Александром Семеновичем –

молодой, сильный, столько лет был на воле и ничего против этой суки усатой не

сделал. Тяжелый был вечер, я едва дождался, когда Фефер уйдет. Перед сном Альбергс,

мостясь на полатях, сказал, что надо было все-таки дать Хабибулину конину для

отмазки. Я согласился – да, конечно, зря я полез в пузырь. Он меня уже раза три чаем

поил, где взаимная вежливость? До утра остыну, а утром возьму хороший кусок мяса и

пойду к нему, как и полагается вести себя в лагере.

Поздно я спохватился. Утром сразу после приема открывается дверь и входит

старший оперуполномоченный Дубарев и начальница стационара Глухова, полная

женщина лет тридцати, довольно симпатичная, русая, с голубыми глазами, с ямочками

на щеках. Дубарев моментально усёк полати Альбергса – а эт-то что такое? Битый зека

сказал бы: не могу знать, гражданин начальник, так до меня было. Но я не битый,

сказал, что там спит санитар медпункта. «А пач-чему он здесь спит, когда ему

положено в бараке? А вы где спите?» Тоже здесь, не могу оставить аптечку. «Мы

пришли проверить ваших освобождённых», – сказала Глухова. Альбергс собрал всех в

медпункт, приканали они больнее больных, видя, что ко мне ревизия. Дубарев грубил

каждому – статья, срок, вас сюда не болеть прислали, нечего симулировать. На

Хигеровича, доцента из Одессы, он набросился с особой силой: «А ну, измерить ему

температуру. При мне!» Измерили – тридцать шесть и шесть. Дубарев суёт мне

градусник в лицо – как понять?! Я поясняю, вечером была тридцать восемь, а утром

даже у самых тяжелых больных температура падает, причём я обращаюсь к Глуховой,

как к врачу, надеясь на ее понимание и поддержку. Еще один с радикулитом, Семенов,

плотник, бывший офицер, 58-я. Он вполне может работать, решила Глухова, у него нет

симптома натяжения. Хигеровича она тоже знает, у него обычный хронический

бронхит, состояние вполне работоспособное, тем более, он в конторе сидит, а не камни

ворочает. Моя попытка постоять за Семенова Глуховой не понравилась, произошла

между нами короткая перепалка. Дубарев напористо Глуховой поддакивал и всё вел к

тому, что в болезнях я не разбираюсь, этих двоих освободил без всякого основания.

«Из-за таких, как вы, разгильдяев, мы не выполняем план, – заявил Дубарев, –

затягиваем строительство большого лагеря. Вы освобождаете здоровых людей, один

плотник, другой каменщик, и все филонят, целая бригада валяется по бараку. Мы вас

списываем из медсанчасти на каменный карьер».

Глухова попыталась вступиться, давайте предупредим зека Щеголихина, это у

него в первый раз, но Дубарев упёрся: здесь медпункта не было и не будет, без него

обойдёмся. Ушли. «Это Хабибулин, Женя», – сказал Албергс. Хабибулин, конечно, так

себе человек, но чтобы писать донос – нет, этого не может быть. Обыкновенная

проверка, сейчас они пошли трясти освобожденных у Вериго. Мне совсем не хотелось

становиться жертвой доноса. Полагается отомстить, я не в пансионе благородных

девиц, я лагерник. Но я не буду сводить с ним счеты, я просто поставлю на нем крест.

Сегодня одним человеком на земле стало для меня меньше – смешная месть по

лагерным меркам. Блатные в таком случае суют нож под лопатку или сносят человеку

полчерепа – другим наука! Но по здешним правилам я жить не хочу и не буду. Пока

ещё…

Вечером пришел за мной надзиратель. Собрал я все медикаменты, книги, письма,

занес Феферу Блока, распрощались. Албергс проводил меня до запретки, и пошагал я

впереди надзирателя туда, откуда меня взяли. Хабибулин не виноват, надо смотреть

правде в глаза, это я не смог усвоить простоту обстановки. Освобождать людей надо не

по болезни, а по списку начальства – и Хабибулин не писал бы доносов, хвалил бы

перед Дубаревым своего завмедпунктом и характеристику бы написал на случай

помилования. Что мне стоило эту простую истину взять на вооружение? Однако не

взял. Будь я умнее, не было бы каменного карьера.

Но не было бы и меня – вот что в тысячу раз важнее.

Сильный берет вину на себя – и я беру. Надолго ли меня хватит?..

Я вернулся в свою бригаду, в старый барак.

Вернулся, будто и не уходил, зато бригадники мои ушли. Пока меня мотало с

волны на волну, работяги шли ровно и набирали привычку, сноровку, бригадир дал на

лапу, кому надо, их перестали гонять с места на место, каждый приспособился,

втянулся, омозолел. С Нового года твердо пошли зачеты, день за три, рудник не

простой, молибденовый. Буду я ходить с ними на общие, а пока помантулю вместе со

злостными и особо опасными. Олег Васильевич предложил мне лечь в стационар: чего

ты там не видел на каменном карьере? Нет, покоя мне здесь не будет, и перед Глуховой

неловко, скажет, придуривается. Пойду, куда посылают. Не буду терять свои остатки, я

всё должен пройти. Пригодится. Может, и детей своих буду лучше воспитывать. Да и

себя не повредит. «Возьми мой бушлат новый», – предложил Олег Васильевич. Новый-

то как раз ни к чему, обдерут как липку, туда надо идти в рванье. «Положите лучше в

стационар моего санитара Альбергса».

Вечером я вышел к штабу встречать каменный карьер, его каждый день встречают,

как лейб-гвардии какой-нибудь Семёновский полк. У надзора тоже мандраж, они

выстраиваются возле ворот не только снаружи, но и внутри, непонятно зачем.

Открываются ворота, и зычно кричит конвойный офицер, у каменного карьера и

конвой – волкодав на волкодаве. «Взяться локтями! Первая пятерка – марш! Локти