Не жалею, не зову, не плачу...

вечный плен, незаметна узость стен, и от грани и до грани нам довольно содроганий,

нам довольно перемен».

Через месяц меня списали на каменный карьер.

7

Как это произошло, сказать нетрудно, пришли да погнали, а вот почему, я понял

не сразу. Уже на другой день после чаепития пришел шестерка Хабибулина: «Дай

освобождение от работы Валееву». Я должен его видеть. Если болен, освобожу.

«Нашальник халонна сказал», – повторил шестерка, думая, что я не расслышал. Но я

его отправил, заочно освобождать не буду. Вечером пришел Валеев – радикулит, вот

здесь колет, дохтыр, и вот здесь. Действительно, симптомы есть. Выписал ему

освобождение, сделал растирание мазью с ментолом, аспирину дал и совет – греть. В

лагере это просто, взял кирпич, накалил его в печке, завернул в полотенце и

прикладывай. Или же нагреть песок, насыпать в брезентовую рукавицу и сунуть, где

болит. Дня через три снова шестерка: «Нашальник халонна пырикас дал, три шалавека

асвбаждай» – и подает мне список фамилий на клочке бумаги. А у меня уже под

завязку. Капитан Кучмаев предупредил: освобождать не более пяти, и только в крайнем

случае семь человек. У Гулага есть норма от поголовья в лагере, если санчасть

превышает норму, надо сообщать по инстанциям, срочно искать причину повышения

заболеваемости. Отправил я шестерку ни с чем, а он через пять минут снова: «Тебя

срошна нашальник халонна». Я снял халат, Альбергс тоже снял. «Я с вами пойду,

Женя». Зачем, не может быть, чтобы они так сразу мне голову открутили. «Смотрите,

Женя, он такой человек», – Альбергс поморщился.

Захожу, сидит Хабибулин среди подушек, опять мне: садись, дарагой, пей чай, вот

тебе хлеб, масло, вот тебе сахар, – без базара. Шестерка чаю мне налил, пляшут они

вокруг меня с ножами за пазухой, сижу, хлебаю, в горло не лезет – идет кормление

дикого с целью приручения. Ни слова тебе прямо, всё по косой. Ну, обматерил бы меня

и сказал все, что думает, нет, он меня кормит. Если бы цианистым калием, была бы

логика. Хабибулин неторопливо, терпеливо, как с бестолковым повел разговор: нужно

ремонт в бараке делать к Новому году, КВЧ требует, начальство требует, утеплить надо,

побелить, анау-манау, а работать некому, всех выгоняют на объект. Освободи три

человека, поставь болезнь, ты доктор, а я не доктор, я начальник, отвечаю за барак, эти

люди мне нужны, всем нужны, твой медпункт утеплим, покрасим, побелим, только

скажи, что надо, завтра будет сделано в айн момент. Надо нам жить вась-вась, понял?

Закончил он свой монолог без угроз, без нажима, подал мне руку, считая, что дело

сделано. Короче говоря, дал я освобождение этим троим, пошел на сделку с совестью и

чую, что не в последний раз, надо искать выход, тем более, что на другой же день

вызвал меня капитан Кучмаев: почему так много освобожденных? Я начал

выкручиваться – морозы, простуда, раньше медпункта не было, сейчас все валом валят,

теплую одежду не всем выдали, много отказчиков. «Санчасти тоже нагоняй дают за

неполный выход контингента», – недовольно сказал капитан. Так я оказался между

двух огней, а выход один – вести прием честно, набраться мужества, не гнуть шею ни

перед Хабибулиным, ни перед Кучмаевым.

За три дня до Нового года, 1951-го, Хабибулин мне прислал бумажку с пятью

фамилиями. У меня полно больных с ангиной и с воспалением легких, и с разными

обострениями, с гипертонической болезнью, и я сказал шестерке, что сегодня не смогу.

Явился сам Хабибулин, маленький, кругленький, как кот, я его впервые увидел в рост, а

то он все сидел как падишах. «Ты кого освобождаешь? – накинулся он на меня без

всяких «дарагой дохтыр». – Ты отказчиков освобождаешь, политических

освобождаешь, фашистов. Кто ты такой? Если начальник колонны приказывает, почему

ты не выполняешь? Не хочешь работать, иди обратно в свою санчасть-манчасть». Я

ответил, по вашей шпаргалке освобождать не буду, у меня лимит. У вас своя

ответственность, у меня своя. Посмотрел на меня Хабибулин, увидел мою

несгибаемость и молча ушел. Вот падла, что тут еще скажешь, хочет установить мне в

санчасти татарское иго.

Дня через три пришла мне из Алма-Аты посылка. Равиль из аула привез вяленую

конину, Люба Михайлова добавила свиного сала, Ольга сухарей мешок да еще сахар,

большая посылка, с подушку величиной. Не успели мы с Альбергсом начать гужевон,

как пожаловал шестерка Хабибулина, сел возле меня на топчан, развернул передо мной

сложенный вчетверо опрятный такой полотняный мешочек, довольно вместительный,–

давай сюда мал-мал. «Что давать?» – «Ты посылку получил, нашальнику положено».

Такие дела. Вору положено, Хабибулину положено, надзору положено, одному мне не

положено – да в гробу я вас всех видел! Мне эта посылка не от растратчиков и

директоров ресторанов, студенты собрали, да из солидарности с ними я крошки не

отдам ни одному живоглоту! «Поло-о-жено». Пришел баскак с меня дань собирать, как

с моих смердов-пращуров в XIII веке. Ни крошки не дам, шагай, с чем пришел. Тот, не

спеша, свернул свой мешочек вчетверо, потом ввосьмеро. «Ну-ну, сма-атри, будь

здоров, не кашляй». И ушел.

Вечером зашел Фефер, желчный, обозленный, нетрезвый, в лаборатории хватанул

спирта и начал нести Сталина. Как может эта свинья безграмотная учить языкознанию,

весь его интеллектуальный багаж – захолустная семинария на окраине дикой России.

Когда уже он откинет копыта, неужели он и в самом деле бессмертный? «Излить