Не жалею, не зову, не плачу...

радио мурлычет, – куда я попал? Народу немного, человек восемь-десять, все

восточного типа, одинаково угодливые. Хабибулин двинул пальцем, и мне тут же

поставили табуретку, налили чаю в фарфоровую чашку с узором, подвинули мне

тарелку, а на ней ломоть белого хлеба да еще с маслом, я не видел его сто лет. «Кушай,

доктор, кушай, – сказал Хабибулин. – Как тебя зва-ать? Что тебе на-адо? Какой

помощь?» Я ответил коротко, всё у меня есть, спасибо, пока ничего не надо. «Статья у

тебя кака-ая? Сро-ок? – обходительно, ласково продолжал Хабибулин, мельком глянув

на меня и сразу оценив – молодой, честный, значит, глупый. – Народ у меня культу-

урный, инжене-еры, доце-енты, сво-олочи», – врастяжку, не спеша говорил он, глядя

мимо меня и что-то соображая по другому делу, как глава великой державы. Говорил он

вроде бы нормально и даже уважительно, доктором называл, но вместе с тем

пренебрежительно. Ему было наплевать, кто перед ним – прислали, надо его

обработать. Шестерили ему абреки с кошачьей повадкой, не просто ходили, а шастали

на полусогнутых. Сам Хабибулин и все шестерки были гораздо старше меня, сидели не

первый год, иные не первый срок, судя по наколкам, не будут они зря перед студентом

пластаться. Напоили, накормили, спасибо, что тут можно сказать. Хабибулин подал мне

руку, приходи, доктор, кто будет обижать, скажи. В этот момент открылась дверь, и

послышался исключительно блатного тембра голос: «Гражданин начальник, век

свободы не видать, чихнарю дай, сука буду, верну завтра». Я увидел интеллигента в

роговых очках, одетого как народный артист или как вор с законе – пушистый

кремовый свитер с высоким, до ушей, воротом, брюки шевиотовые и обувь, не

зековские чэтэзэ, а унты, причем не дешёвка, настоящие оленьи унты с нежным и

лоснистым мехом. Увидев меня, он поздоровался уже без придури, приветливо и

любезно, как бы сняв маску. Я встал, уступил ему свою табуретку. «Нет-нет, спасибо»,

– он легонько коснулся моего локтя. «Наш доктор, я добился, чтобы прислали», –

сказал Хабибулин таким тоном, мол, просил золото, а дали… Человек подал мне руку:

Фефер Александр Семенович. Приветливые карие глаза, располагающий жест.

В медпункте я с восторгом всё описал, как меня принял начальник колонны, но

Альбергс моего захлёба не разделил, сказал: он хитрый. Про Фефера: шишка,

начальник лаборатории на БОФе, у него двадцать три патента на изобретения.

Послышался стук в дверь, и вошел Фефер – прошу извинить за позднее вторжение, нет

ли у вас чего-нибудь почитать. Я пригласил его сесть. Он спросил, откуда я и давно ли

у хозяина. «Из Алма-Аты, сижу седьмой месяц». – «А я четырнадцатый. Если считать

одни декабри. А что это у вас за инкунабула?» – Он показал на мою толстенную книгу.

– «Внутренние болезни» Тареева». – «Разрешите мне ее полистать перед сном?» –

«Пожалуйста-пожалуйста. – Мне приятно было говорить с ним, да еще латынь

услышать: инкунабула. – А у вас нечего почитать?» – «Что вас интересует? Проза,

поэзия, мемуары?» – Будто у него публичная библиотека. – «Стихи, если есть». Он

ушел и минут через пять вернулся, чем снова удивил меня, столько лет сидит, но

манеры совсем не лагерные – обещал и тут же сделал. Обычно – пообещал, взял и

пропал, а тебе наука, впредь не будь дураком. Я отдал Феферу чужую, между прочим,

книгу, мне ее Вериго дал на три дня, это мой справочник, моя работа, но я не мог

отказать. Он принес мне стихи Блока, пожелал спокойной ночи и ушел. Албергс скоро

захрапел, а я читал и млел, я благодарил судьбу за эту ночь блаженства. «Всё

миновало, молодость прошла, твое лицо в его простой оправе своей рукой убрал я со

стола». Сразу же мысль о Белле…

Хорошо, что я очутился в 12-м бараке. Буду встречаться с Фефером, лечить

больных, гипертонию, гастрит, плеврит, буду не только читать, но и писать стихи, и

любую беду перенесу. Восемь лет в ней – фрагмент жизни всего-навсего, не стану

отчаиваться, и заполню свой срок работой духа. Какие прекрасные стихи! «Русь моя,

жизнь моя, вместе ль нам маяться? Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!»

И опять Белла. «Когда один с самим собою я проклинаю каждый день, теперь

проходит предо мною твоя развенчанная тень… С благоволеньем иль с укором? Иль

ненавидя, мстя, скорбя? Иль хочешь быть мне приговором? Не знаю: я забыл тебя». Я

вспоминал Вету. «Мы разошлись, вкусивши оба предчувствий неги и земли, а сердце

празднует до гроба зарю, минувшую вдали». Стихи для меня – молитва, я всё перенесу,

не сдамся. Я не покорился судьбе в восемнадцать лет и сейчас выстою, тем более здесь,

в райских условиях – тепло, светло, тишина. Завтра с утра приём, я буду помогать

несчастным людям, они вдвойне страдают, от неволи и от недуга. Я буду читать

медицинские книги, друзья мне пришлют учебники, читать Блока, получать письма и

отвечать на них – нет, жизнь прекрасна! Я изучал человека в институте, его анатомию,

физиологию, вскрывал трупы, знаю, что есть у мертвого, теперь буду изучать живых,

все эти годы у меня будет медицинская практика, и не простая, как у других, а в

условиях особо опасных. Здесь я буду абсолютно всё знать и научусь абсолютно всё

делать. Мне надо совсем немного в смысле быта, я презираю сутяг, особую породу, им

вечно недостает того и сего, пятого и десятого. «Проси, проси, прокурор добавит». Не

буду ничего просить, сегодня я верю в своё будущее как никогда. «Нам не страшен