Не жалею, не зову, не плачу...

Я не знал, что ей сказать, как ее не обидеть. Скудные мои доводы ей непонятны,

хотя довод у меня совсем не скудный – ходить под винтовкой или водить под

винтовкой? Мне не нравится ни то, ни другое, но ходить для меня легче, чем водить.

«Много о себе думал», – сказала Белла в трибунале. И продолжаю думать. Я не вижу

жалкого своего положения, а эта женщина видит. Мне очень нужна ее забота, только не

такая, другая. Пусть она меня просто помнит. «Спасибо, что вы пришли, это очень

много для меня значит».

Позорнее, чем стать самоохранником, не придумать. Мало ли что статья воинская

– и статья не моя, и армия не моя, и вся служба. Моё – лагерь. Преступление. И

наказание. Каторжные на Руси были всегда, не зря о них песни поют, а про

самоохранников нет ни одной песни, и никогда не будет. Само слово, сама постановка

дела – самому себя охранять, ну не абсурд ли? Есть ли хоть где в мире такая выдумка

без чести и совести? Только коллективное, коммунальное сознание додумалось до

такого унижения. Спасение, но какой ценой? Через унижение. Да я бы немедля оттуда

рванул, и ищите меня, свищите. Здесь меня вышки держат и колючая проволока, а там

ничто не удержит. Зека серые с черным ближе мне и понятнее, чем конвой цвета хаки с

красным. Я понимаю, конечно, их призвали в армию, и они служат, присягу давали.

Меня тоже могли призвать в войска МВД, куда денешься, но одно дело – нет выбора, а

другое – есть выбор. Я выбираю своё, останусь при пиковом интересе, зато не буду

гавкать на таких же, как сам, заключенных.

«Лежат холодные туманы, горят багровые костры».

9

Не первый я на карьере, не я последний. Бог не выдаст, свинья не съест. Утром нас

провожают, каменный карьер уходит первым, вечером нас встречают, каменный карьер

приходит последним. Что еще нужно молодому, честолюбивому? Я становлюсь тверже,

я – камень, говорю себе, я – кремень. Только душа ноет, замирает жизнь. Однако не зря

мне карьер, всё в мире не зря. Встретил здесь двух замечательных стариков. Один в

Москве окончил до революции Петровскую академию (нынче она сельхозакадемия

имени Тимирязева), а второй юридический факультет Петербургского университета.

Один высокий, осанистый, с породистым лицом, с орлиным носом, глубокие глаза и

широкие дворянские веки, таких только по лагерям и встретишь, аристократически

красивый старик Георгий Георгиевич Разумовский, столбовой москвич, в юности брал

уроки у Шаляпина. А второй маленький, плюгавенький, в очках, профессор Леонтьев.

Высокий был приветлив, любезен, внимателен, а маленький по любому поводу зло

острил и ехидничал, за что и попал на карьер, да и в лагерь, наверное, за то же самое.

Разумовский сам заговорил со мной и обрадовался, что я ему ответил учтиво. Через

пять минут мы с ним уже говорили по-французски, шобла слушала внимательно

разговор по заграничной фене. Когда я заявил, что блатная «атанда» от французского

«аттандэ – внимание», они заспорили, это французы у нас переняли. Стариков

штрафанули на один день. Вместе с инвалидами, они должны были провести уборку во

второй колонне, но Леонтьев возмутился беззаконием: я Сталину напишу, и какой-то

дуролом тут же сдал его надзору как отказчика. Разумовский пошел заступаться, заодно

влепили вывод на карьер и ему. В бараке они спали валетом на одной вагонке. Леонтьев

скучно, мрачно ворчал, брюзжал, но я ему все простил за стихи: «Всем нам стоять на

последней черте, всем нам валяться на вшивой подстилке, всем быть распластанным с

пулей в затылке и со штыком в животе». Ну, разве не стоит каменный карьер таких

строк?

Вечер. Черное небо, а в лагере светло, как в аду, от прожекторов. Проходим вахту,

крепко взявшись локтями, тесня друг друга плечами. Нас встречают каждый день,

приветствуют. Смотрю, стоит Вася Морда, лыбится: «Вас вызывает капитан Кучмаев».

Иду в санчасть и ногам не верю, щупаю землю, ищу твердые знаки перемены

участи. «Здравствуйте, гражданин начальник!» Капитан доволен, видит, что я радуюсь,

а сам суров, белесые брови сдвинуты, ему нельзя облегчать положение заключенного,

погоны снимут. «Мы открываем больничный городок. С завтрашнего дня вы у нас в

медсанчасти, оперчасть не возражает». Значит, сдали большой лагерь. Грешно

радоваться, когда тюрьму расширяют, но что делать, я радуюсь. Прощай, каменный

карьер. Плохо было, но я тебя не забуду, я встречать буду твоих кованых-медякованых,

«локти прижать, первая пятерка, марш!»

На другое утро я проснулся легко, без одури. День начался как обычно – подъем,

завтрак, развод, кого надо вывели на объекты, кого надо оставили – бухгалтерия,

медсанчасть, КВЧ, ППЧ, АХО, УРЧ, все на месте, как вчера, как позавчера. И тут

весть: женскую зону на работу не вывели. Ни одну бригаду. Мгновенно слухи –

эпидемия, массовое отравление, убили кого-то из вольных. А потом вопли оттуда,

крики, рёв, гул машин, лай собак – жензону увозят на этап. Всю. Остаемся одни. Их

увозят, а с нашего лагеря снимают оцепление, для нас готова новая запретка, во-он там

я вижу 12-й барак, за ним Шизо, часовые на вышках, а с этой стороны, у самого края

новой зоны под горой – новый больничный городок, длинные корпуса с широкими

окнами, сразу видно, не лагерные бараки. Нам приказано переносить туда все барахло,

койки, постельные принадлежности, не забыть про лежачих больных. Штабные тоже

переселяются, вахта теперь будет на другом месте, все довольны. А в жензоне вой, не

ожидали бабоньки этапа, не знают, куда повезут, есть места похуже Сибири, на Печоре,