Не жалею, не зову, не плачу...

мелочами? Как забыть Беллу? Время, память мою разорви, сердце, бешено бить

перестань, этот облик проклятой любви до сих пор не забыл арестант. Ничего не надо,

Женька, надо просто ждать конца срока и делать то, что велят. Помни, что делает

человека сильным: великие цели, великие примеры и великие препятствия. Беру ящик

с медикаментами и градусниками и иду в обход по палатам. Большой деревянный

ящик, в таких плотники носят топоры и стамески, они нам его и сделали. Не падай

духом, говорю я себе, ты мужаешь, набираешься опыта.

Сижу возле больного на обходе, щупаю пульс и чувствую прямо-таки физически –

уходит время. Не мой, чужой пульс, а время уходит мое. И не срок уходит, а жизнь в

полном объеме, почему так? Даже когда экстренный поступает, когда все в горячке и

суматохе, я быстро ищу пульс, наполнение, напряжение, ритм, частота, – и всё равно

вторым попутным подсчётом отмечаю, вот она, жизнь моя уходящая – раз, два, три,

четыре… Уходит-уходит-уходит. Мгновение за мгновением. В никуда. «Всё не зря, –

сказал мне Разумовский и повторил по-французски. – Я уже старик, Женя, я только

молюсь и терплю, мои главные годы уже прошли. А вы молоды, Женя, у вас есть

мужество, запомните. L’homme ne meurt pas, il se tue – человек не умирает, он убивает

себя». Много мне говорил Георгий Георгиевич, каждую минуту пребывания с ним я

ценил и помнил. «Гений ищет препятствия и препятствия его создают». Детская

романтика старого человека, русского дворянина. Разве это не утешительно, разве не

помогает?..

Со мной поступают зло, но я не буду отвечать тем же. Свобода – это когда тебя не

заставляют делать зло. Моя задача – лечить больных. До лагеря я не жил, можно

сказать, а только готовился жить. И сейчас готовлюсь, и не знаю, сколько это

продлится, может быть, до самой смерти. Поэтому тот свет нужен. Для завершения

недоделок. А пока мне надо дожить до освобождения и рассказать о тех, кого я нигде в

другом месте не встречу.

Только не получился бы мой роман длинным, как лагерный срок. Тебе хочется

описать всё, но в этом таится угроза скуки для читателя. Талант – это дар отбора.

14

Опять весна, бурная, солнечная, хотя и Сибирь, и тяга в даль, и в высь, как у

птицы. В конце марта вызвали меня в спецчасть. Прошло два месяца, как я подал

прошение о помиловании в Президиум Верховного Совета Швернику. Возможно,

пришел ответ. Это уже третье мое прошение. Имейте совесть, в конце концов, я

отсидел почти треть, если учесть зачеты. До штаба тысяча шагов. Сколько, интересно,

дней дадут на сборы? Да нисколько. Если Москва освободила, то я уже неделю сижу

лишнюю. На билет должны выдать какую-то сумму, в финчасти якобы записывают на

личный счет заключенного процент от зарплаты. В крайнем случае, зайду в Ольгин лог

к Пульникову – дайте на дорогу, Филипп Филимонович. Да и Светлана не откажет, и

Вериго даст, а блатные, черт возьми, не соберут мне, что ли, на билет? Нашел о чем

горевать!

На первое моё помилование ответ пришел, когда я работал в 12-м бараке. Вечером

привезли кинопередвижку, натянули простыню и начали крутить. Хабибулин сидел на

подушках, вынесли ему топчан, остальные хавали культуру стоя. Я стоял позади всех.

Подошел надзиратель, встал рядом со мной, буквально плечом к плечу, и давай орать в

сторону экрана: «Зека Щеголихин есть?!» «Есть, – говорю, – это я». А он опять: «Зека

Щеголихин есть?!» – не поверил, привык искать, где подальше, настроен на трудности.

молодец. Я ему назвал две фамилии, три статьи и срок. «Вызывают в спецчасть, вам

что-то пришло, кажется, помилование». Я сразу поверил, у меня как раз началась

полоса везения сплошняком, я только-только оборудовал свой медпункт вместе с

Албергсом, спокойно веду прием, Хабибулин меня чаем поит, Фефер мне Блока принес,

живи – не хочу, а тут еще помилование вдобавок. Вышли мы за проволоку, до главной

зоны идти порядочно, с полкилометра, он со мной разговаривает уже как с вольным,

идет с пустыми руками, зачем оружие, если человеку пришла свобода. Я летел над

Сорой в свете хакасской кривобокой луны, земли под собой не чуял, возмечтал

вернуться сюда с дипломом и работать здесь до конца дней. Я полюбил эти сопки, эту

тайгу, эту луну, эту Хакасию. А надзиратель мне всю дорогу заливал, какая у него рука

счастливая. Дошли до вахты, он остался в режимке, я прошагал в спецчасть, а там

казенно и холодно: распишитесь, вам отказано в помиловании. Даже минуты не заняла

процедура. И снова шагай на вахту. Но что интересно? Я думал, меня тот же сват

поведет обратно, – нет, шиш тебе, сиди и жди, когда будет конвой с оружием в 12-й

барак или в жензону. Сюда я шел, можно сказать, свободный, а теперь я снова зека,

впереди у меня тот же срок, и я вполне могу рвануть в побег от отчаяния. Сиди и жди, а

там идет кино «Тахир и Зухра», мосол мой хитрил, шел и меня дурачил, а я уши

развесил. Просидел я на вахте не меньше часа, еще двое подошли, какую-то бабенку

заплаканную привели, и уже под автоматами двинулись мы по своим местам. Но то

было первое мое прошение, тогда я еще года не просидел. А сейчас – третье. Вдобавок

за меня неустанно хлопочут студенты, и адвокат, надо полагать, отрабатывает

выданные ему в складчину три тысячи.

Вот и штаб, переступаю порог. Только не попался бы мне Дубарев. Я его прощу,

конечно, через минуту-другую после того, как мне объявят… Вымытый, вылизанный

коридор, почище, чем у нас в больнице. Не забуду я твои янтарные доски, на них мне