Не жалею, не зову, не плачу...

сейчас даруют свободу. Я никогда больше не увижу таких чистых плах, на воле так не

драят. Вежливо тук-тук, открыл двери, и с порога: «Зека Щеголихин, он же Писаренко,

статья сто девяносто три, пункт семь «г», сто девяносто три, пункт четырнадцать «а»,

семьдесят вторая, часть вторая, срок восемь лет, по вашему вызову прибыл». Голос мой

звенит, ем глазами всё, что вижу. Два стола, два зеленых офицера, один сейф и одно

окно за решеткой. Стула лишнего нет, можно и постоять по такому случаю.

«Вам пришел отказ на помилование, распишитесь. Вот здесь».

Успел помечтать, пока шагал по лагерю, и то хлеб. Вечером я зашел к Феферу. По

его мнению, российская интеллигенция считала ниже своего достоинства просить царя

о помиловании. Она гордилась своей каторгой, своей жертвой во имя свободы. Сравнил

хрен с пальцем, почтенный Александр Семенович, то просить царя-кровопийцу и

угнетателя, а то обращаться к своему правительству, родному, плоть от плоти народа.

Вы еще додумаетесь сравнить нас, клятых зека, с декабристами, с Добролюбовым и

Чернышевским. Фефер желчно расхохотался на мою тираду и стал нести мерзавцев у

власти, кровавых палачей с партбилетом в кармане. Но это он сейчас стол такой

боевой, закаленный, а когда сел в моем возрасте, наверняка обращался к дорогому и

любимому. Многие делали это тайком, а наяву бравировали, гонор давили, принято

было как среди блатных, так и среди политических, показывать свою несгибаемость. И

кто-нибудь молодой, наивный клевал на эту мякину, и у него слово не расходилось с

делом, – это была трагическая фигура в лагере. Да и на воле тоже. Говорили о должном

и требовали служения идеалу, хотя сами не служили и фразой охмуряли других.

«Лучше рвануть в побег, чем унижаться перед палачами», – подвел итог Фефер.

Я ушел, и ночью, в том кратком промежутке между явью и сном, впервые

подумал о побеге. Как раз сегодня вскрывали в морге гипертоника с двадцать седьмого

года рождения. Бесславно отдал концы мой ровесник и будто наказ мне дал – бери

судьбу в свои руки, иначе вот так и сдохнешь. В восемнадцать лет я пошел наперекор

обстоятельствам и ушел от мерзкого майора Школьника, от болезни, от безнадёги, – я

совершил подвиг. Если бы я смирился тогда и не рванул, то сейчас мои кости

догнивали бы на Чирчикском кладбище. Я снова себя спасу, снова рванусь к смыслу, к

цели. Если меня опять найдут, я все равно успею чего-то достичь, не буду таким

простодырым, каким был перед Сухановой.

Всё недаром, говорили древние, все недаром! Решено – побег! Через подкоп.

Знаю, откуда его начать, знаю, с кем. Теперь спать. Спокойной ночи, Женька, он же

Иван. В скором времени у тебя будет третье имя.

Побеги у нас бывали. Я помню, как свистели пули возле медпункта в 12-м

бараке, когда Цыганков замкнул провода запретки и пошел на рывок. Молодец, мужик,

ловко сделал перемычку, и весь лагерь погрузился во тьму. Правда, поймали его на

другой же день и завели новое дело. Я потом говорил с ним. Основательный парень, с

характером, о сделанном не жалел. У него двадцать лет, отсидел он два и рванул. Ребро

сломали при задержании, но у человека их двадцать четыре. Еще был побег в самые

первые дни, когда я ходил на общие. В Ольгином логу строили жилые дома и трое на

грузовике рванули прямо на оцепление и под грохот автоматной пальбы за какие-то

секунды скрылись из глаз, только пыль осталась. Зека радовались удаче, расписывали

подробности, гадали, где теперь счастливцы гужуются, один из них шофер, второй

инженер-строитель из Прибалтики, у обоих по двадцать лет, а с ними старый вор из

Ростова, у него два года. Потом дней десять спустя идет развод утром, двигаем мы

бригада за бригадой в сторону вахты, там стоит Папа-Римский в кителе, с планшеткой

и в черных перчатках. А сбоку возле запретки на сбитых досках лежат три трупа,

причем один конец дощатого настила высоко поднят, как экспонаты лежат, чтобы

идущие мимо зека хорошо их видели – шофёра, инженера и вора. У одного из них

снесен был череп, вместо головы бурый пенёк из спекшейся крови, затылочная кость и

нижняя челюсть. Лежали в рванье, в крови, в грязи, убитые ружейными выстрелами в

упор. Папа-Римский кричал: «Р-равнение направо! Всем головы направо! Вот что ждёт

каждого!» Идем, топаем, смотрим на живой, так сказать, пример, хотя и мертвый,

жутковатое зрелище – три каких-то продолговатых месива из серой массы. Видел я

трупы в анатомичке, в прозекторской, у них были руки, ноги, голова, черты лица, но

здесь… Бригады шли мимо, бормотали матерки, зло острили. Вряд ли кто испугался,

взял себе на зарубку. Когда думаешь о себе, такие примеры не действуют. Не может

человек жить в неволе, не должен. Все настоящие герои бежали, взять хотя бы Жана

Вальжана из романа «Отверженные». А граф Монте-Кристо? А сам Иосиф

Виссарионович шесть раз бежал – и ничего, вождем стал, отцом и учителем. А мой дед

Лейба? Нет, только бежать, вся история учит этому и география. Мы не рабы, рабы не

мы. Хватит терпеть произвол, то тебе позволяют зачеты иметь, то их тебе спишут ни за

что, – нет, братцы-кролики, мне пора кончать. Соберу компанию и начну подготовку.

Первый, конечно, Волга, срок у него маленький, но он пойдет из принципа, как и

положено вору в законе. Он будет рыть на ощупь, вслепую, как крот. Правда, есть

опасность, рыть он совсем не будет, пошлет шестерок, а можно ли такое дело доверять,