Не жалею, не зову, не плачу...

процессом. 25 срока и 50 БК в поле зрения (бацилл Коха).

Через два дня после Комсомольца появился Волга. Я не видел его уже больше

месяца. Не один – с ним Акула, крепкий, сутулый, как горилла, и Культяпый, тощий,

хлипкий, но отчаюга из отчаюг. Шли типичной блатной походочкой, короткими

шажками, приволакивая ноги, но резво шли, колымской такой иноходью, одинаково

ссутуленные, кисти рук подобраны в рукава. Я увидел их в окно случайно, мимолетно

глянул – идут. Банда идет, а я здесь дежурю, за всех отвечаю. Вошли уверенно, и сразу

трое на всю ширину коридора, как патруль вражеский явился захватывать мою

больницу. И пошли твердо, будто по своей хате.

Как изменилось его лицо! За какой-то месяц. Будто в гриме шел на меня подонок,

беспощадная и тупая мразь, едва-едва напоминая Волгу. Он похудел, лучше сказать,

отощал, но главное – лицо, злобное, хорьковое, губы в ниточку, глаза в прищур,

безжалостные, и по краям рта прорези скобочкой – типичный гнусный уголовник, гоп-

стоп из подворотни. Я бы не узнал его, честное слово, если встретил бы где-то в зоне. С

таким я никогда бы не заговорил и рядом не сел, а ведь я ему всю подноготную открыл,

доверился, он знает и про моих отца с матерью, и про сестер моих, и про Ветку знает, –

да как я мог с таким отребьем делиться сокровенным! Я сомневался, что он керосинит

в таком масштабе, думал, болтовня обычная лагерная, но сейчас, увидев его лицо, сразу

поверил. А ведь совсем недавно у него были умные, насмешливые глаза, добрые порой,

и улыбка открытая, в больнице он был благодушный, всегда готовый помочь,

успокоить, обнадежить. Здесь у нас он был словно в отпуске. Но пришло время

приступить к исполнению, власть свою утверждать и наращивать. На взгляд вора –

обычное дело, на взгляд врача – острый психоз с помрачением сознания, и надо его

срочно вязать, паковать в смирительную рубашку, иначе будет всем плохо.

«Идут без имени святого, ко всему готовы». Все трое встали передо мной, от них

несло бойней, кровью, костром, нацеленным совокупным злом. Я вмиг ощутил свою

беспомощность, беззащитность – как с Дубаревым, совершенно детское бессилие.

«Здорово, – сказал Волга хрипло, чужим пропитым голосом. – Проводи к Николе

Филатову. Захвати приблуду». Он коротким жестом изобразил мой ящик с

медикаментами.

28

Звание вора в законе Никола Филатов получил гонорис кауза – в порядке

исключения. Он зарезал семерых сук. Двумя ножами. В один приём. Правду нам

рассказал Комсомолец. Филатов никакой не вор, на воле работал на заводе и по

глупости, как соучастник, получил 7 лет. Попал он на лагпункт в Ширу, а там правили

суки. Филатов молодой, необъезженный, истинно рабочий класс, попытался голос

поднять за справедливость, ему вышибли три зуба и расквасили всё, что можно было

расквасить. Когда он снял повязку, не мог себя узнать в зеркале, а Кум сказал: тебе надо

новую фотокарточку приложить к делу. Филатов неделю ходил смурной, другую ходил

смурной, спал плохо, ел плохо, одежда на нем повисла, – нужен был выход. Либо в

петлю, либо постоять за справедливость. Парень он сильный, крупный, и так

получилось, что в жизни его никто не бил, а тут налетела сучня, истоптала всего,

встряхнула ему мозги, и он задумался: а можно ли обижать людей безнаказанно?

Нашел он два ножа, наточил их, в тот же день хорошо поел, в ту же ночь хорошо

выспался и пожаловал к сукам. Семеро главарей сидели в сушилке, играли в карты,

пили водку и закусывали кетой. Никола Филатов без слов, без хитростей прямо от

двери шагнул к ближнему и пыранул его под ребро с правой, а того, кто сидел

напротив, пыранул с левой и начал их косить направо-налево двумя пиками, троих

уложил наповал, двоих порезал на долгую память, а двое успели выскочить с молитвой

на устах и рванули на вахту, решив, что власть в зоне круто переменилась. Так,

впрочем, оно и вышло, один работяга в считанные секунды избавил лагпункт в семьсот

душ от семерых сук. Надзору полагалось бы Николу представить к ордену или хоть

чуть-чуть срок сократить, поскольку он один навел в лагпункте порядок, чего не могла

сделать сотня полканов, – нет, не сократили, а добавили. Знал ли он, что так обернется?

Конечно, знал, но сил терпеть дальше у него не было, он загнулся бы от обиды и

тоски. Суки на суде рассказывали: когда Филатов их резал, он ревел, и слезы рукавом

смахивал, они ему мешали разглядеть цель. В Малой зоне, между прочим, Никола

заставил Комсомольца прыгнуть в запретку и кричать на вышку: «Открывай огонь!» Об

этом тоже весь лагерь помнил. Из-за пустяка – пришел Комсомолец, видит, играют в

шахматы самодельные из хлебного мякиша, он одним махом смёл их и давай топтать –

не положено в штрафной зоне. А Никола опять в рёв и на Кума тигром. Самое

интересное, думаю я, в том, что если бы Филатов попал в воровской лагерь, и его там

обидели, он бы таким же манером и воров перерезал. Хотя, справедливости ради надо

сказать, что воры так легко на вахту не прыгают. Одним словом, Филатов стал в законе

как потрошитель сук. Между прочим, в законе был доктор Гааз, при царе он уменьшил

вес кандалов с шести фунтов до трёх и делал всякие послабления каторжным, о чем я

впервые услышал не от профессора в медицинском институте, а от Волги: «Будь как

доктор Гааз, ему в Питере бронзовый памятник стоит». Утверждались в законе

представители чисто воровского искусства, именно искусства, прежде всего –

карманники, не бандиты, не налетчики, не насильники, ни в коем случае не хулиганы,