Не жалею, не зову, не плачу...

не побирушки. Для вора нет худшего оскорбления, чем назвать его нищебродом, он –

мастер, он – ловчила, но не стопорила. Мошенники тоже бывают в законе, ибо здесь

требуются мастерство, талант, божий дар. В последнее время чистота рядов

нарушилась, так же как и на воле – мало одного таланта, надо, чтобы ты еще проявил

себя и как деятель общественно-политический, загнал в тюрягу или на тот свет

отправил парочку-другую недругов – признание на чужих костях стоит.

Лежал Никола Филатов в стационаре, любил песню: «Не водил в Багдад я

караваны, не возил я шёлк туда и хну». У него открытая форма туберкулеза, парень он

бескорыстный, бациллы свои не жалел, нагрянула как-то комиссия – вся палата

загоношилась, выпишут и никто не поможет, ни Олег Васильевич, ни Евгений

Павлович. Никола спасал всех желающих – закурит папиросу, оставит на чинарике

слюну, как донор и передает курнуть тому, кому сейчас на анализ мокроты. Сколько

ему оставалось жить, врачи не говорили, но блатные догадывались, недолго протянет

легендарный потрошитель сук, ждет его в скором будущем деревянный бушлат. Терять

ему нечего, можно ему поручить еще одно мокрое дело.

Ночью опять дежурил унылый Невзоров и сказал мне утром, в целом без

изменений, только в боксе у Филатова часов до трех шло толковище, проходили двое

блатных из зоны да здешних трое. Вполне возможно, что судьба Волги решена ночью.

Но как Филатов выйдет в зону и где найдет Волгу? Да еще одного, без охраны. Нет, все

это чепуха, собирались они по другому делу. Началось мое дежурство, и я забыл про

ночную сходку, а тут вдруг Волга собственной персоной, Акула с ним и Культяпый –

что-то будет. Вариантов поведения в такой момент несколько. Первый, самый

лагерный, здравый и безопасный – уйти с глаз долой, ничего не видел, ничего не

слышал. Второй вариант опаснее – поднять персонал, больных, послать за надзором.

Третий – самый опасный: самому вмешаться и не позволить. В такой вот критической

ситуации проявляется неосознанно, кто ты есть. Надо подумать, но потом, а пока

некогда, иду, не думая, навстречу тройке рысаков и чую, что не сверну. Потом, может

быть, пожалею, потом одумаюсь, если буду еще в состоянии, но сейчас я такой, какими

были мои деды и прадеды в крутой момент – не бежать, а шагнуть навстречу. И еще

мотив не последний – здесь моё, господа босяки, больница моя и больные мои.

Поздоровался Волга со мной сквозь зубы, бросил слово, как человек тяжелой

жизни бросает тому, у кого она легкая. Руки мы друг другу не подали (а когда он

выписывался, обнялись, друзьями расстались). Впрочем, руки у него заняты,

догадываюсь, на троих у них сейчас как минимум пять ножей. Двинулись со мной в

сторону процедурной, где был мой ящик с лекарствами и градусниками. Я взял его,

крепко стиснув пальцы на рукоятке, покрутил из стороны в сторону, на вес проверил.

Пошли. Врач в белом и трое в черном. Как я буду действовать, пока не знаю, но вот эти

две-три минуты, пока я с ними, меня слегка успокоили, момент неожиданности

прошел, и я как бы угрозу понял и принял. Я не знаю, зачем вы пришли, но я не поз-

зволю – смотрите на мое лицо, на мой шаг, на весь мой облик. И на мой ящик.

Четыре раза в сутки Филатов принимал ПАСК – парааминосалициловую кислоту,

огромные порошки, как кошелек, лошадиная доза. В медицинской газете писали, что

найдено, наконец, средство от туберкулеза. Утром я ему дал, перед обедом дал и теперь

пора уже принять перед ужином, всё без придури, подошло время. Иду впереди, ящик

увесистый, как бадья с водой, придает мне силы, одним махом можно слона уложить.

Убивайте, где хотите, но только не здесь, где я поставлен спасать. Не позволю

покушаться ни на кого – простая у меня задача. Иду и помню: ночью шло толковище, а

оно без полурешений, четкое – быть или не быть. Ничего не знаю, но допускаю всё, и в

нужный момент мгновенно выберу способ действия.

Я вошел первым, трое за мной. Филатов лежал на спине, дремал, открыл глаза, не

спеша отвернул одеяло и молча сел в постели. Нашарил ногами теплые, с волчьим

мехом тапочки, поднялся, запахивая халат, заметно бледный – от перемены положения

или от неожиданности. «Как самочувствие, Филатов?»– докторским тоном спросил я,

утверждаясь здесь в главной роли. Он пробормотал односложно: «Ничё» – и уставился

отрешенно на тех троих. «Я зашел проститься, Никола, – сказал Волга, – меня дёргают

на этап».

У Филатова широкие рукава халата, можно спрятать не только нож, но и топор.

Когда Волга шагнул к нему, и они протянули навстречу пустые руки, я увидел тощие

бескровные мослы Филатова, огромные, как грабли, кисти, и мгновенно вспомнился

мне чахоточный брат Левина в романе «Анна Каренина». Мы стояли близко один к

другому, бокс маленький, а те двое держали руки в карманы, локти в стороны. «Будь

здоров, Никола, от души тебе говорю. До встречи на свободе», – нормальным голосом

сказал Волга. Филатов подался к нему, они обнялись, Волга поцеловал его, не брезгуя и

не боясь заразиться, по-мужски обнял и похлопал по спине. «Прощай, Волга, – ответил

Филатов хрипло. – Прощай…» – Посмотрел на него детским виноватым взором, как

младший на старшего.

Не встретиться им уже, не увидит Никола вольную волю. Одному через месяц

свобода, если не прирежут, другому через месяц могила в Ольгином логу под

фанеркой. Не знаю, о чем шло толковище до глубокой ночи, Никола Филатов остался

тем, кем был. Он не собирался грешить против Волги, да что говорить, именно Волга