Не жалею, не зову, не плачу...

ему пощёчину, а у директора оказался друг начальник НКВД, и всё. Потом и тех

пересажали. Кому стало легче, кому прибавилось счастья? Разве что самому

Троцкому, поскольку у него вдруг обнаружилось так много соратников по всей

стране.

Если я расскажу про всё, меня выгонят из школы, а школа для

меня самый светлый дом. Я готов там проводить весь день – с утра до поздней ночи.

Я там учился в самом подлинном смысле и не понимал тех, для кого школа была

обузой, – несчастные, как они дальше будут жить во мраке невежества. А мне

интересно знать как можно больше и получать «отлично». С одной стороны, я остро

ощущал своё плебейство, а с другой видел своё превосходство. Однажды, когда

отец привёз на телеге очередную шабашку, я, воспитывая себя, сказал, что он уже

сидел в тюрьме, но не исправился. Отец сразу вспылил, в руке у него был кнут, и он

стеганул меня вдоль спины. Ведь мы строим дом не тёте Моте, а себе, в землянке

ютимся, на глиняном полу спим, оконце с тетрадку величиной. Я всё понимаю, но

как мне дальше жить, если в школе я честный, а дома воровство покрываю?

Учительница не только меня в пример ставила, но и мою маму, она не пропустила

ни одного родительского собрания, больше ей никуда не требовалось ходить, ни в

одно учреждение. В школу она собиралась, как в церковь, доставала из сундука

единственную роскошь – цветастую шаль, чёрную с красным, подарок свекрови, и

шествовала по Атбашинской как на фольклорный праздник. Мария Петровна

Завьялова на собрании говорила: вот вам Анна Митрофановна, у неё сын круглый

отличник, хотя сама малограмотная женщина, царский режим не позволил ей

получить образование.

Я не оправдал ожиданий своих учителей, не произвёл

переворота даже в семье, не говоря уже обо всём земном шаре. До каких пор мы

будем жить в темноте и невежестве? Даже зубной щётки нет. В нашем большом

городе есть заводы и фабрики, институты и техникумы, разные культурные

заведения, но мы продолжаем жить как в деревне. Лошадь, корова, навоз, кизяк – до

каких пор? Крестьянская царская Россия давно ушла в прошлое, прогремела по

стране коллективизация, индустриализация, строят Магнитку, роют каналы, летают

через Северный полюс в Америку, а мы колупаемся в навозе, как сто лет назад, как

тысячу лет назад. Родители меня не понимали. Вместо того, чтобы убедить меня по

системе Макаренко, отец сразу взрывался: ты должен радоваться, что у нас есть

скотина, она кормит нас, а ты, такой-сякой, видишь в этом позор. Мама тоже

доказывала – не было бы у нас коровы, сынок, мы бы давно с голоду поумирали,

вспомни, как мы бедствовали, когда отец в тюрьме сидел, а ты в первый класс

пошёл. Мы не бедствовали, мы наливали в миску молоко, крошили туда хлеба,

садились вокруг и черпали ложкой. А чем тебе лошадь мешает, если у отца нет

другой профессии, только возить, грузить, разгружать. В твои годы мы уже землю

пахали, сено косили, хлеб растили, а за скотиной ухаживали с пяти лет. Я тоже

выносил навоз широкой лопатой из-под лошади, из-под коровы и всё это добро

складывал в кучу на краю огорода, летом будем делать главное топливо – кизяк.

Каждое утро, пока отец завтракал, я запрягал лошадь в телегу, как это делали

сыновья в девятнадцатом веке, в пятнадцатом и до нашей эры. Я научился запрягать

лошадь быстрее, чем запрягал отец, но он меня не хвалил, обязательно придирался,

то чересседельник слабо натянул, то супонь не так завязал.

Я терпел, пока не появилась Лиля. Я не хочу, чтобы она

видела, какой я деревенский. Хорошо, хоть в школе я могу взять реванш, здесь уж я

самый что ни на есть городской. Какие замечательные люди придумали такое

заведение! Я не хочу из школы уходить домой, так бы и жил там без коровы, без

лошади.

До того сильно я тяготился нашим крестьянством, до того

страстно желал избавиться от своих конюшенных обязанностей, что настал день,

когда мы вдруг остались без лошади и без отца. В тот вечер он приехал с работы как

обычно, я вышел, исполнил свои обязанности. Отец был настроен благодушно,

привёз нам кулёк конфет. Сели за стол ужинать, и он начал рассказывать о важном

событии. Днём его пригласил к себе начальник, и не простой, а военный, в петлице

у него шпала. Говорил он с отцом с большим уважением: «Мы верим вам, товарищ

Щеголихин, мы вас ни в чём не подозреваем, вы честно работаете, вы отсидели

свой срок в заключении, вы построили канал Москва – Волга имени товарища

Сталина, мы к вам с почтением. Но, поскольку поступило сверху указание, то мы

обязаны его выполнить. Двадцать пять километров в любую сторону, выбирайте

сами, как ваша душа пожелает, мы вас не гоним, мы вас не прогоняем».

Кое-как я допёр, что отца нашего выселяют из города,

поскольку у него судимость. «А когда нужно будет, товарищ Щеголихин, мы вас

опять позовём, вы будете честно трудиться и жить со своей семьёй. Мы вам верим,

мы на вас надеемся, мы в таких людях, как вы, всегда нуждаемся». Не могу понять,

то ли он матушку успокаивал, то ли не хотел себе дёргать нервы, но рассказывал

так, будто к ордену его представили, а Трудовому Красному Знамени. Другой бы на

его месте устроил дым коромыслом, ругался бы, материл бы власть, а отец… Редко

я потом встречал такое отношение к принудиловке. Мама наша, конечно же,

расстроилась, но что важно – беды она переживала молча. В первые минуты лицо её

темнело прямо на глазах, чернело, но она не ахала, не охала, она очень редко