Не жалею, не зову, не плачу...

плакала, а ведь было от чего. Вернулся отец недавно, полтора года назад, дом

начали строить, не успели закончить – и вот тебе снова, отправляйся на все четыре

стороны. Сколько помню, с детьми была только мама, отец постоянно где-то

скитался. Он и до тюрьмы часто отправлялся на заработки, то в рыбачью артель

вступил, то с землемерами ездил по Кустанайской области, потом с дедом

промышлял на купле-продаже.

Через два дня отец уехал, наказав детям, чтобы в школе

никому ни слова. Он не горевал, не досадовал, а воспринял печальную

неожиданность как стихию, беда свалилась и надо перетерпеть. Жаловаться

бесполезно и некому, власть везде одна – наша. «От Москвы до самых до окраин, с

южных гор до северных морей человек проходит как хозяин необъятной родины

своей». Предки мои относились к бедам, как к наводнению, к землетрясению, в

какой-то степени это передалось и мне, хотя временами я трепыхался, читая книги о

борцах за правое дело. Привыкнуть к насилию нельзя, но усмирить себя можно.

Если народной власти так надо, то, что мы можем? Только подчиниться.

Приближалось лето 1941 года, грозя мне скукой и

одиночеством, – в школу ходить не надо, а Лиля уедет в пионерский лагерь, папа её

получил путёвку. Тогда не говорили «достал» или «купил», а только получил, как

заслугу. Сдали экзамены, перешли в седьмой класс, и Лиля уехала. Слушает там

пионерские горны, поёт пионерские песни и собирает хворост. «Взвейтесь

кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих». А я каждый вечер пропадал на

улице с ребятами. Сидели на траве, играли на балалайке, пели «Гоп со смыком это

буду я, граждане, послушайте меня». Песня была длинная, лихая, всем нравилась.

«Вот пришёл Германии посол, хрен моржовый, глупый, как осёл, и сказал, что

Муссолини вместе с Гитлером в Берлине разговор про наши земли вёл». У Васьки

Тёткина случилось великое событие – он чпокнул Дуньку с дальней мельницы и

никому не давал покоя со своим счастьем. Стоило нам сойтись под вечер, как он тут

же начинал расписывать подробности. Рассказами Васька не ограничивался, он

повёл нас на то священное место, в рощу. Ему уже было шестнадцать, он получил

паспорт, и на всё имел право. Теперь у него пойдут девки одна за другой хороводом.

Что ни говори, а Васькин подвиг был примером возмужания, вхождения в роль,

отведённую природой. Девчонки для того и созданы, чтобы в один прекрасный

день быть соблазнёнными, они сами ждут, не дождутся. Может, и правда. Но у меня

всё было иначе. Я к Лиле пальцем не мог прикоснуться, а если случайно наши руки

встречались, я слышал грозовой треск и видел зигзаг молнии, можно ли в таком

состоянии про рощу думать? В то лето разговоры о девках велись постоянно, не

знаю даже – почему, может быть, старшие, уходя в армию, навязали нам тему,

передали тоску, но что было, то было. Однажды Васька принёс тетрадку, где мелким

почерком были записаны все сведения о половой жизни. Сначала шла анатомия, где

что расположено, потом приёмы соблазнения, где надо слегка погладить, а где

покрепче прижать, и как искать особые точки, чтобы распалить жертву

окончательно и бесповоротно. Удивительная была писанина, смесь науки с

фольклором, без иностранных терминов, всё кондовое, русское, язык прямо-таки

былинный. Меня эти наставления угнетали, всё должно быть возвышенно, совсем

не так грубо, хотя в действительности всё так и есть – грубо и низменно, иначе не

проживёшь, раз уж ты родился мужчиной. Вот от чего было дурнота – от

неизбежности.

Лиля вернулась из пионерлагеря 22-го июня. Взрослые

говорили, что началась какая-то там война, но мне было не до неё, мы будем

неразлучны с Лилей аж до первого сентября. А война тоже хорошо, мы сможем

наконец-то дать врагу отпор малой кровью, могучим ударом, хватит уже петь

попусту: «Если завтра война, если завтра в поход», пора уже исполнить слово. Я не

беспокоился ни за советский народ, ни за германский, я думал об одном, как война

отразится на моих отношениях с Лилей.

Не зря я думал. Она отразилась, со временем.

Газеты мы не выписывали, их вообще не было в околотке, а

радио было только у квартальной, Ревекки Осиповны, седой пожилой женщины,

бывшей учительницы. У неё был громоздкий, как шкаф, приёмник, мама сходила с

соседками послушать Москву, и вернулась встревоженной – отца теперь заберут. На

другой день она послала к Ревекке Осиповне меня, там собралась почти вся

новостройка. Квартальная читала вслух газету «Советская Киргизия», выступление

народного комиссара иностранных дел Молотова – без объявления войны

германские войска напали на нашу страну и подвергли бомбёжке города Киев,

Севастополь, Каунас и некоторые другие, причём убито и ранено более двухсот

человек. В конце говорилось: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за

нами». Женщины пригорюнились – двести человек убито! Не один, не два, не три, а

сразу двести, сколько же семей пострадало, плачут теперь по ним не меньше

тысячи. Ах, какие сволочи фашисты… Рассказал я матери про двести человек, она

опять – ох, заберут отца, заберут. Меня её тревоги едва касались, мало того, у меня

снова радость – пришла Лиля и сказала, что в нашей школе открывается госпиталь,

а всех учеников переводят в школу № 3 в самом центре, возле Дубового парка. Мы

будем учиться в третью смену, из всех наших «А» и «Б» создаётся объединённый

седьмой класс. Мечта моя сбылась. Война вот-вот кончится, а мы так и будем

учиться в одном классе.

Но война не кончилась. Неделя прошла, и вот уже месяц