Не жалею, не зову, не плачу...

Сменяли друг друга через два часа. Стоишь как пень с винтовкой у ноги, с

противогазом на боку, ни сесть, ни лечь, ни отлучиться по надобности. Весь день

стоим, и вся школа видит нашу боевую готовность. Но зачем ещё и ночью стоять,

когда школа закрыта на дубовый засов, муха не пролетит, а мы стой да стой, да ещё

дрожи, как бы среди ночи не вломился сам Прошка. Однажды был случай. Саша

Черныш стоял с двадцати двух, школа уже опустела, тишина. Черныш присел к

стенке, поставил винтовку между ног, склонил буйную голову на руки и задремал.

Откуда ни возьмись – военрук, подкрался кошачьим шагом, одним движением

выдернул винтовку, уложил постового на пол, сапогом наступил и к груди штык

приставил: давай ключи от боевого склада! Черныш ни жив, ни мёртв, лежит,

глазами хлопает. Прошка разорался так, что слышно было на стадионе «Спартак» за

километр. Вызвал начальника караула, приказал снять с постового ремень, сумку с

противогазом и отправить под суд военного трибунала, и всё таким тоном, что

никто не сомневался, будет суд. А пока Чернышу пришлось вымыть весь коридор

второго этажа метров семьдесят прямо и столько же направо. Легенда родилась,

будто Прошка каждую ночь проникает в школу через трубу, как домовой. При сдаче

караула после 22-х задавали один и тот же вопрос: «Прошка был?» И слышали один

и тот же ответ: «Нет пока, но говорят, будет».

Помню первое своё дежурство. Заступили мы в 18 ноль-ноль

на полные сутки. Отстоял я с 18 до 20, потом заступил с 2-х ночи до 4-х. Кому не

хочется спать в такое время или хотя бы сесть, посидеть. Но я стою, слушаю

тишину, я знаю, школа наша закрыта, дежурная литераторша сладко спит на диване

в учительской. Прошка не проберётся, я слышу любой шаг на улице. Я слышу

движение звёзд и сонный храп всего Фрунзе, но не сплю. Я дал себе слово выстоять

два часа. Не садиться и, тем более, не ложиться, хотя Юрка Вахрамей передо мной

сладко спал от нуля до двух, я его еле растолкал. Я не буду дрыхнуть на посту

совсем не от страха перед Прошкой, нет, я не военруку служу, а своей задаче, мне

хочется, мне нравится быть сильным и благородным. Раньше говорили – честь

имею. Значит, можете на меня положиться, я имею честь, самоотверженность,

преданность, – всё это сильнее любого оружия. Совесть, говорили древние, это

тысяча молчаливых свидетелей, они всё видят, хотя и молчат. … Когда пришёл меня

сменять в четыре утра заспанный Гана Пончик, я был счастлив, я выстоял два часа!

Значит, всю дальнейшую жизнь один на один с собой я выдержу любые неудобства,

преграды и тяготы. На какой бы пост меня ни поставили, я буду стоять как штык,

это нужно, прежде всего, мне, а попутно и Красной Армии. «Самостоянье человека

– залог величия его». Мне вообще не идёт всякое охламонство и сачкование, не

получается. А вот у Юрки наоборот, он легко сачкует, нельзя представить, чтобы он

в 4 часа утра стоял на посту и глазами ел тишину, смешно.

Вскоре настал день, когда я, можно сказать, за что боролся, на

то и напоролся. Наша четвёрка заступила в канун праздника 7-го ноября, а завтра

сменить нас должен другой караул – братья Пуциковичи, Шапиро и Гутман.

Отдежурили мы нормально, встретили 25-ю годовщину Октября, из окна смотрели

на демонстрацию перед Домом правительства, а вечером я стоял последним, с 16 до

18. Стою себе, стою, устал уже, конечно, а тут ещё начался гомон внизу, собираются

старшеклассники на торжественный вечер с танцами, начало в шесть, как раз после

моей смены. Шума всё больше, уже кто-то наяривает марш из «Цирка», а смены

моей нет, как нет. Сейчас начнётся торжество, доклад будет на целый час, все

обязаны сидеть и слушать, никого не дозовёшься. Стою, бессменный часовой,

пошли уже вторые сутки. Спина болит, ноги затекли, а, главное, психую, – что за

чёрт, когда же смена моя появится? После доклада начнётся самодеятельность, петь

будут «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу» и любимую песню Ильича «Не

слышно шума городского, на Невской башне тишина, а на штыке у часового горит

полночная луна», – как раз про меня. Я начал кричать: «Эй, кто там есть, позовите

кого-нибудь из учителей!» От досады и возмущения я моментально устал, я больше

минуты не выдержу на этом проклятом посту. Кричу, зову, пришла директриса и

давай меня ругать, хотя сама сегодня дежурит, ответственность большая, годовщина

Октябрьской революции. Вместо того, чтобы произвести смену караула, директриса

распорядилась Шапиру и Гутмана поставить у входа в школу с наказом не

пропускать посторонних, а Пуциковичи вообще не пришли. Директриса ушла, а я

стою, уже башка заболела, во рту сухо. Наконец, появился Гутман – ты всё стоишь?

– взял у меня винтовку за ремень и поволок её по полу, Прошка увидел бы, получил

контузию, поволок в канцелярию, как простую палку, там надо было расписаться в

журнале, пост сдал, пост принял в целости и сохранности. Короче говоря, я

простоял без малого четыре часа. А если бы не пришёл Гутман, я бы до утра стоял?

Даже интересно. Пуциковичи после праздника явятся как огурчики и принесут

справку, мать у них врачиха, всегда выручит своих ненаглядных. Меня всё это

возмутило. Одни приняли военную игру и стоят на посту до обморока, а другие не

хотят принимать, сидят дома и крутят патефон. Нельзя так жить. Если бы все