Не жалею, не зову, не плачу...

осенью обязательно призовут. Кому охота в пехоту, в пехоту никому не охота.

Но как плохо мне было после кресла! Кто его выдумал? Говорят, если самолёт

падает в штопор, у пилота должна сохраняться ориентация в пространстве, иначе он не

выведет машину из штопора. Охотно верю. Шёл я домой, опустив крылья, меня всё ещё

мутило. Рождённый ползать летать не может. Неужели на этом кончится моя карьера и

Героями Советского Союза будут Пуциковичи? А также Феликс. Я уже вижу, как

братья, размахивая руками, двигают на Михаила Ивановича Калинина, у него очки

съехали на нос, борода трясётся, он отступает в угол, а назавтра появляется газета и в

ней указ правительства за подписью Калинина и секретаря Горкина… Добрался до

дома, наелся мамалыги, полежал на топчане с книгой про адмирала Ушакова, как он

всего добивался, описал в дневнике своё поражение. Нет, крылья опускать не буду, я

всё-таки рождён летать, а не ползать. Пошёл во двор, выкатил из сарая старое колесо от

телеги, подправил съехавший обод – буду на нём тренироваться. До вторника четыре

дня. Утром буду кружиться, помогая себе палкой, как веслом, и вечером. В школе я

сказал военруку, подал заявление в авиацию. Он огорчился, возмутился, покраснел,

побледнел, все нервы у него на виду: «Зачем тебе авиация? Ты же прирождённый

общевойсковик, по тактике лучше меня соображаешь. – Начал мне выговаривать, будто

я его предал, учил он меня, учил, а всё без толку. – Авиация, артиллерия, танки, всё это

вспомогательные рода войск, они придаются пехоте. Жуков, Конев, Рокоссовский –

общевойсковики. Ты генералом будешь!» Не хочу генералом. «Лети, мой друг, высоко,

лети, мой красный сокол, чтоб было больше счастья на земле», – пели девушки в 13-й

школе.

Во вторник народу было поменьше, и я решил схитрить – пойду последним. Врачи

устанут, будут сворачивать свои бумаги, я как-нибудь бочком-бочком, авось проскочу

мимо кресла и хирурга уговорю. Но уж если посадят, пусть мне поможет родовое

крестьянское колесо. Опять сначала рост, вес, объём груди, жизненная ёмкость лёгких.

Я не хотел выпячиваться, но всё равно выдул до конца. И помню-помню мерзкое кресло

и надеюсь-надеюсь на колесо предков – колесо фортуны… Подхожу, сажусь и… и…

уже тошнит. Я слышу запах, никем не слышимый, холодный запах железа и белой

эмали и ещё резины, запах авиакатастрофы по меньшей мере. Я вцепился в кресло,

опустил голову и, наверное, это мне помогло, получился больший радиус моего

вращения. Сестра была другая. «Поменьше можно, меня мутит». – «Всех мутит», –

сказала она и меня обнадёжила – «всех». Сделала всего три оборота и, когда я начал

искать затылком рейку, легонько помогла, нажала рукой на лоб, и я ощутил прохладный

металл сзади. Спасибо тебе, милая, пусть тебе повезёт с возлюбленным. Дальше

терапевт, невропатолог, хирург. Короче говоря, годен. Начальник второй части приказал

нам построиться во дворе, объявил, набор в авиашколу будет в августе, мы получим

повестки явиться с вещами. А сейчас: «В колонну по четыре! Прямо перед собой!

Шагом марш! Запевай! – И мы сразу грянули, нашёлся бодрый тенор и начал нашу,

родную теперь на всю жизнь: «Там, где пехота не пройдёт, где бронепоезд не

промчится, угрюмый танк не проползёт, там пролетит стальная птица».

14

До августа далеко, сейчас пока май, впереди проверочные испытания, а потом

колхоз. Боль из-за Лили беспрерывная, только проснусь и сразу, будто врубаю высокое

напряжение. Не могу простить, не могу забыть…

В школе у нас было два поста для несения караульной службы. Один возле склада

с оружием, противогазами, санитарными носилками и учебными пособиями, другой у

самого входа в школу: стой, кто идёт, к кому, по какому делу? И вот стою я у входа,

держу винтовку со штыком и думаю: что она сейчас делает? После испытаний 13-я

школа едет в Кант на сахарную свёклу, а мы совсем в другую сторону, в Карабалты.

Интересно, чувствует ли она свою вину или уже всё забыла? О том, что я её оскорбил, у

меня даже проблеска не было – заслужила. 1-го мая у них там опять был вечер, снова

курсанты. Нет слов!.. Посмотреть бы на неё, как она выглядит, есть ли на её лице печать

раскаяния. Открылась бы вот сейчас дверь и вошла Лиля, а я ей: стой, кто идёт?

Открывается дверь, входит Лиля, а за ней Маша Чиркова. «Ва-аня, привет! –

кричит Маша. – Ты как раз нам и нужен». Я на приветствие не отвечаю, небрежно

говорю: стой, девочка, посторонним вход запрещён, в чём дело, куда, зачем? – «Нам

нужна комсорг Софья Львовна», – холодно говорит Лиля. Она волнуется, мне кажется,

она похудела. Я ликую, кричу через весь коридор счастливым голосом: разводящего на

пост номер два! Лиля, конечно, опешила, увидев меня, не ожидала, что из доброй сотни

старшеклассников именно я встречу её у порога. Вообще, заметно, за всё время без

меня она не танцевала ни вальса, ни фокстрота. С таким лицом озабоченным не до

танцев.

Они прошли в учительскую и скоро вышли, Маша такая же весёлая, а Лиля такая

же невесёлая. Затихли их шаги, сменился я с поста. Смотрю на улицу – тепло, зелено,

майский вечер, и так хочется, хотя бы тайком подсмотреть, чем она занимается. Хоть бы

баба Маня мне помогла, нагадала бы ей что-нибудь такое-этакое. Каких-то три квартала.

Вон в ту сторону. Медленным шагом… Нет. Не могу. Я не за себя стою, а за нашу

любовь, за тысячу с лишним дней и ночей с того мартовского дня, когда я шёл за ней из

школы ещё в шестом классе. А сейчас не пойду. Жалко мне нашу дружбу поруганную.