Не жалею, не зову, не плачу...

насиловать, как фриц. И всё же предпринял ещё одну сокрушительную атаку, и она

меня так толканула, действительно, будто конь лягнул, я слетел, я так и присел, за

живот схватился – ой, где лазарет! Столько было потрачено сил с обеих сторон, и всё

попусту. Я ей так и сказал. А она опять рассмеялась. «Для тебя – да, а для меня – нет.

Мы с тобой по разные стороны баррикады». Ещё хуже, такого бастиона не знала

история. Хорошо ещё, среди девчонок тогда не было каратэ в моде.

Мы уснули перед самым рассветом, усталые, измотанные своей междоусобицей.

Одетые. Рядышком. Про Валерку даже не вспомнили, и разбудила нас старшая вожатая,

вернее, меня одного – иди на кухню. Она ничего не сказала, увидев Лилю на моей

койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений.

Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком

комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей

шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим

понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже

обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не

отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…

Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки:

«Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как

коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка

посидел-посидел, размахнулся и бросил камешек прямо в нас, небольшой, но опасный,

поскольку с высоты. Опять последовал приказ изловить, а у меня и без приказа кулаки

чесались. Надо же быть таким настырным. Лиля заявила: я тоже пойду, он из моего

отряда. Она упрямая, надо сказать, старалась ни в чём не уступать мне. Разозлил меня

Шмат, плевать ему на всех нас, комсомольских работников, холуёв, в его уличном

представлении. Пока я долез бы до вершины, – а гора крутая, я уже лазил, пыхтел, –

Валерка мог преспокойно уйти поверху хоть вправо, хоть влево, а вечером снова

паника. Гора походила на полураскрытый зонтик: спина – ложбина, спина – ложбина.

План захвата простой – я втихаря выхожу из лагеря и по дальней ложбине поднимаюсь

на самый верх, чтобы оттуда ринуться, как беркут на суслика. А лагерь тем временем

занимается своим делом по расписанию, изо всех сил доказывая, что на Шмата всем

наплевать. Пошёл я на подъём, а солнце с самого утра уже пекло вовсю. Пока я

карабкался, пролил семь потов, да ведь ещё и не спал ночью, благодаря, между прочим,

Шматову. Благодетеля своего ловлю, косвенного соучастника. Кое-как долез я доверху,

увидел Валерку сквозь кусты облепихи и лёг в изнеможении отдышаться. К мокрой

майке прилипла жёлтая глина. Валерка уже не сидел, а стоял и посматривал по

сторонам, должно быть, почуял. Лагерь лежал далеко внизу, там затеяли хоровод на

площадке, вожатые водили детей по кругу, а они, перепуганные как галчата, ходили,

спотыкаясь, задрав головы, и неотрывно глядя на нас с Валеркой. С вечера в каждой

палате наплели про него столько ужасов, ребятня теперь боялась потерять его из виду,

смотрели, как лягушата на удава. Кое-как отдышавшись, я поднялся и пошёл на захват.

«Сдавайся, Шмат, ты окружён!» Валерка с места в карьер рванул от меня по гребню. Но

может ли вечно сачкующий разгильдяй бежать быстрее вечно исполнительного

трудяги? Шматов свернул вниз по ложбине, идущей в сторону лагеря. Я увидел, как

навстречу Валерке помчалась вожатая в белой матроске. Лиля, конечно. Помочь мне.

Или, вернее, не уступить ни в чём, этого я тоже не могу объяснить. Короче говоря,

Валерку я настиг, нож у него действительно был, он его держал в руке и, вполне

возможно, хотел применить. Я в горячке схватил за лезвие, Валерка дернул к себе и

сдёрнул самодельную ручку. Лезвие осталось в моей ладони, слегка распоротой.

Изящный самодельный финач, такие вытачивали на Шестидесятом и пуляли через

забор, либо умудрялись пронести через вахтёра, ручку потом делали сами, наборную из

плексигласа, из всяких цветных кусков и довольно искусно. Я бросил нож в кусты

облепихи и даже не стал Валерку брать за шкирку. «Только попробуй рвануть, такого

пинка врежу, в Китай перелетишь!» – Я был разъярён, устал, да еще он мне руку

порезал, щенок. Старшей я сказал, что ладонь пропорол колючкой, на облепихе

попадались такие шипы, человека можно нанизать как муху.

Валерку отправили в город, а старшая меня отчитала: ты слабак, потворщик, нож

выбросил. Надо было акт составить и сдать Шматова в милицию, дали бы ему года три

колонии, видно зверя по повадке. Если по головке гладить и либеральничать вот как ты,

появится в городе второй Шмат, раздевать будет, грабить, а то и убивать. Она была

права, на заводе состояла в какой-то бригаде, помогала милиции ловить

правонарушителей, но я не мог сдать Валерку в колонию. У меня был дружок на

Западной улице, Володя Тюкалов, почти такой же, как Шмат. Он тоже не расставался с

финкой. Закон улицы – не выдавать – был законом и для меня. Наверное, поэтому год

спустя я пришёл с бедой не к своим вожатым, а к Вовке Тюку. Дерево, как уже было

сказано, куда клонится, туда и падает.

16

Пришла Зоя, сестра моя, усталая, худенькая, прошагала по жаре, по пыли 12

километров – мне повестка, завтра в военкомат к десяти. Сказано было – в августе, а

сейчас ещё июль не кончился, и мы как раз готовимся к костру. Я предупредил

начальницу и старшую вожатую, показал повестку Лиле. Начальница сказала, вечером