Не жалею, не зову, не плачу...

казёнщины, без всех этих учреждений, контор, управлений. Пусть бы и дальше так, они

без нас, мы без них, поделить возможности. Военкомат обязан заботиться о семьях

фронтовиков, я знаю, слышал, но ничего не предпринимал, а вот эта женщина требует

по закону да ещё базарным голосом, и своего добьётся.

Народу в военкомате было меньше, чем я думал, возле двери «2-я часть» совсем

никого. Я постучал, открыл. За столом офицер перебирает карточки в ящике. «Товарищ

старший лейтенант, я заканчиваю девятый класс, по военному делу у меня пятёрки,

комсомолец, общественник, хочу поступить в училище лётчиков-истребителей». – «Год

рождения?» – «Двадцать седьмой». – «Почему именно в лётное?» Как это почему?

Странный вопрос, у Чкалова тоже спрашивали? – «А как здоровье? Медкомиссия очень

строгая». – «Ничем не болел, занимаюсь спортом». Он показал мне на стул сбоку –

садитесь, пишите заявление на имя начальника второй части Кирвоенкомата. Пятого

мая на медкомиссию. При себе иметь паспорт, справку из школы и с места жительства.

Кончался апрель 44-го. Наши войска вступили в Румынию, взяли Одессу, и маршал

Жуков получил орден Победы. Но Севастополь ещё в руках врага, воевать ещё придётся

и на других фронтах. Я не сомневался, что пройду комиссию, руки-ноги целы, нервы в

порядке, сердце никогда не болело. Я спокойно поступлю в лётное, тем более, что в

семье нашей радости, – вернулся отец прямо из госпиталя, вернулся из тюрьмы дед

Лейба. Поэтому, когда я сказал матери, что подал заявление в лётное училище, она не

стала паниковать. С приходом отца и деда мама наша стала спокойней, ей как будто

дали, наконец, возможность уйти с поста. Всей семьёй мы ходили навестить деда Лейбу.

Он не вышел из тюрьмы, – его вывезли на телеге, и хорошо, что домой, могли и на

кладбище. Деда актировали, вид у него страшный, кожа да кости, я его еле узнал, седой

весь, пегий, борода клочьями, стриженый, настоящий узник Освенцима, хотя бодрый,

улыбается, – были бы кости, мясо нарастёт. Сели за стол, бабушка поставила казан

борща, дед весело стал рассказывать, как сам довёл себя до истощения. Положили его в

тюремную больницу, там баланда и хлеба пайка, грамм двести. Дед её убавил для себя в

три раза, во-от такусенький ломтик съедал в день – он мизинец показал, – чтобы не

умереть, но и не поправиться. «Слухаю себя, слухаю», тонкая была задача, он с ней

справился и посмеивался сейчас – актировали, списали. Добрый врач попался, видит, до

конца деду не досидеть, там молодые мрут как мухи. Смеётся Митрофан Иванович,

риск благородное дело, в родной хате сидит со своими внуками, и бабка кормит его с

ложечки, чтобы, не дай Бог, не досыта, а то тут же и помрёт. Сил у него сейчас «тильки

в карты гулять», но дед шутил, вспоминал, как старые дела его раскопали и

приплюсовали к новым.

Дед про тюрьму, а отец про войну. Самое страшное – артобстрел позиций. Он был

рядовым в пехоте, шандарахнет взрыв – вскакивай и беги в ту воронку, два раза в одно

место снаряд не попадает. Добежит и падает вниз лицом, ждёт следующего снаряда. А

лупят фрицы подряд, грохот стоит страшенный, отец лежит в воронке и молится: спаси

меня, Господи, и помилуй, если останусь жив, буду соблюдать все праздники

религиозные. Всякий раз молился и остался жив, только ранило один раз легко, другой

раз тяжело. Хирурги вытащили из живота кусок шинели, кусок телогрейки, отрезали

десять метров тонкой кишки. Осколок ещё и позвоночник задел, нога потеряла

чувствительность и не двигалась. Хирурги предложили ампутацию, отец отказался.

Можно подумать, у хирургов на войне была одна задача – отрезать как можно больше

здоровых рук и ног, раненые бойцы сплошь да рядом отказывались, и только тем

спасали свои конечности. Такая же история и с отцом – предложили ампутацию, есть

опасность гангрены, умрёшь. Пусть умру, но отнимать не дам, я чернорабочий, мне

нужны руки и ноги, иначе семью не прокормлю. Дал расписку, отправили его в другой

госпиталь, там он стал поправляться, хотя нога стала усыхать. Невропатолог определил,

перебито четыре сантиметра седалищного нерва, срастить нельзя, но есть надежда –

нерв растёт по одному миллиметру в год, лет через сорок будет полный ажур. А пока

массаж, растирание и диета, поскольку тебе весь живот перебрали, и рваные кишки

выбросили. Отец выглядел лучше деда, в гимнастёрке с петлицами, с широким

солдатским ремнём, в яловых сапогах и с новыми жёлтыми костылями. Он и в самом

деле сходил в церковь на углу Ленина и Ворошилова, поставил свечку, с попом

поговорил, записал с его слов молитву. После деда и отца слово взял внук – поступаю в

лётное училище. Когда война кончится, я перейду в гражданскую авиацию, буду

сталинским соколом, как Чкалов, Байдуков и Беляков, они летали в Америку через

Северный полюс. Родня мой выбор одобрила. Я не сказал, разумеется, что первого

сентября в новом учебном году заявлюсь в 13-ю школу в форме курсанта и на Лилю –

ноль внимания, буду танцевать и флиртовать с Машей Чирковой, с другими девчонками,

а на неё даже не гляну. Удивительно много стало мне попадаться стихов на тему. «Ещё

спасибо, в городском саду никто из взрослых не гуляет с нею. Что может быть

бессильней и больнее, чем ревность на семнадцатом году?» Спасёт меня только пятый

океан, голубые дороги и новые девушки, им нет числа. Я буду не просто лётчиком, я

стану Героем Советского Союза. Сразу попрошусь в боевую первоначалку, в