Не жалею, не зову, не плачу...

рублей. Пионерский лагерь военного завода будет самый большой, на шестьсот детей».

С ум-ма сойти! Я думал, как в школьном классе, человек 30-40, а тут шестьсот

оглоедов! Как я справлюсь с такой ордой?! Новожилова взяла со стола бумагу. «Тебе,

Щеголихин, оказано большое доверие, и ты нас не подведёшь. Из восьмой школы всего

только ты один, трое из семнадцатой и двое из тринадцатой. Тебя и в горкоме знают,

тебя даже военный комендант знает. Восьмая по строевой подготовке держит первое

место, мы тобой гордимся».

«А кого вы наметили из тринадцатой школы?» – спросила Золотая Ручка и глянула

на меня лукаво. – «Лилю Власову и Машу Чиркову».

Что тут можно сказать? Ни один мускул не дрогнул на его лице. Правда, слегка

перешибло дыхание. Они приходили к нашей Софье как раз по этому делу, когда я стоял

на посту. Всё меняется. Не страшны мне шестьсот пионеров, пусть их будет шестьсот

тысяч. Милая Софья Львовна, я стою перед вами на коленях до сих пор.

15

5-го июня мы окончили девятый класс, а 6-го десант союзников высадился в

Нормандии – открылся второй фронт. В тот же день мы с Лилей оказались в пионерском

лагере военного завода, в селении Чон-Арык, в предгорьях Ала-Тоо. Жара стояла

неимоверная, по слухам, до 60-ти градусов, лопалась кожа на ногах от зноя и сухости.

День от подъёма до отбоя был расписан буквально по минутам. Если в каком-то отряде

детям выпадало чуточку свободного времени, вожатой сразу выговор за

неорганизованность. Всюду строем в шеренгу по два – и купаться, и в столовую, и на

сбор курая для костра, и на линейку утреннюю и вечернюю. Мне пришлось

командовать при общем построении на линейку, играть на баяне марш при подъёме

флага утром и гимн при спуске флага вечером, рисовать стенгазету, готовить

самодеятельность, разгружать продукты для пищеблока, чистить картошку с

дежурными по кухне, принимать новый поток пионеров и отправлять по домам старый,

ну и, конечно, проводить военную игру «Битва жёлтых с зелёными». Весь лагерь

делился на два отряда, медсестра красила один бинт зелёнкой, другой акрихином,

резала на ленточки, и каждый делал себе повязку на рукав. Самодеятельность готовили,

как в школе, танцы, песни: «Огонёк», «Землянка», «Офицерский вальс». Детям

нравились именно взрослые песни, а пионерские шли вторым номером.

От зари до зари все мы вертелись как белки в колесе. После отбоя ещё заседал

штаб вожатых: что сделано, что не сделано, разбор недостатков и планы на завтра. В

двенадцать ночи все уже спали, только мы с Лилей сидели на склоне горы над лагерем.

Двое из шестисот. Смотрели на слабые огни города в далёкой низине. Мечтали. Ждали

падающую звезду – загадать желание. Моё было связано со словом падение. Мне было

уже семнадцать лет, я давно знал, мы с Лилей уже созрели для того самого. Она тоже

знала, но вела себя так, будто и не желала знать. Мы отваживались говорить

недомолвками, загадками, намёками, а Лиля ещё и с насмешкой, с издёвкой над чьей-то

слабостью, а может быть, и неумелостью, кто её знает. «Ты, конечно, мечтаешь, но фиг

получишь». Ещё как получу! В крайнем случае с другой. «Да-а?! Только попробуй!» В

накале спора полагалось бы ей тут же обнажиться и утвердить свой приоритет, однако

увы. Но так бывало у нас не каждый день, чаще мы элегически мечтали о будущем, как

я пойду в училище, потом буду летать, а она за меня волноваться. «Главное не в этом».

А в чём? «Я буду ждать тебя».

Для девушек военной поры не было ничего возвышеннее и романтичнее, как

ждать. «Она ждёт», – с завистью и восхищением говорили девчонки в 13-й школе о

Тане Калитиной из 10-го класса. «Смотри, Таня Калитина! – сказала мне таинственно

Лиля на ноябрьской демонстрации. – Она ждёт». Я увидел высокую, стройную и

строгую девушку с чуть надменным лицом и заволновался, будто она меня ждала.

Подумал, все стихи и песни войны – для неё, про неё – «Жди меня», «Тёмная ночь,

только пули свистят по степи». Девчонкам хотелось быть похожими на Таню Калитину.

В каждой школе была обязательно такая, хотя бы одна, ей старались подражать.

Не знаю, от кого, может быть, от старших сестер, от матерей или бабушек,

появился обычай – в день отправки ребят в армию девчонки табуном приходили в

военкомат на Садовую, сами подходили к совершенно чужим парням и знакомились. В

прощальный час в годину войны всё было просто, отлетали условности. Девушка

провожала парня, давала свой адрес – пиши, я буду ждать, брала на себя почётный долг.

Никто их не созывал, ни школа, ни комсомол, ни военкомат, никто не принуждал. Но

молва как-то жила, чем-то питалась. Это была их первая и, может быть, последняя

встреча. Не было ни ухаживаний, ни заигрываний, ханжеской стеснённости, и ничто им

не мешало. Это не была любовь, но появлялась надежда на неё. Парень обещал писать,

она обещала ждать, и улыбка её и свет её глаз оставались в сердце бойца, он вспоминал

об этом в самые тяжкие свои минуты. Целомудренным и светлым было такое

знакомство – перед самой разлукой, грозящей, как никакая другая, смертью. Но зато

никакая другая смерть так не почитается и так не оплакивается, не оплачивается

высоким горем, как смерть воина. Плата и плач, наверное, одного корня… Она будет

получать треугольники с лиловым штампиком военной цензуры, с номером военно-

полевой почты и посылать ему свои нежные письма и скромные подарки – тёплые