Не жалею, не зову, не плачу...

лежат в фундаменте, в стене, у дверных косяков, принимали меры, как пишут в газетах,

по следам наших выступлений.

Вечером меня повели наверх. Сначала к парикмахеру, он мне снял бороду, а потом

к дежурному врачу. Милиционер занял место у запертой двери, ключи у них особые –

углом, как в поезде, а маленькая женщина в халате стала заполнять историю болезни,

очень подробно, с большим вопросником. «Чем отличается трамвай от троллейбуса?

Что такое брак? Как вы понимаете счастье?» Рассказала мне байку: проголодался

мужик, съел большой каравай – не наелся, съел ещё каравай – не наелся, купил

маленький кренделёк и сразу наелся, как вы это понимаете? «На большой каравай рот

не разевай», – сказал я. Она охотно записала, без тени улыбки, даже будто

обрадовалась, мой ответ похож на какой-то симптом. В дверь заколотили сильно и

часто, послышался уже знакомый девичий голос: «Открой, гад! Открой, я тебе

говорю!» Врач велела моему стражу открыть дверь, и я увидел юную цыганку. Черные

волосы распущены, халат распахнут, груди напоказ. «Саша, дорогой, милый, зачем ты

бороду сбрил, так хуже. – Она смотрела на меня ласково, беспредельно нежно, как

влюбленная или сумасшедшая, не сомневаясь, что меня зовут именно так, добавляя мне

уже третье имя к двум другим. – Саша, ты не горюй, мой дядя прокурор. – Она

выставила вперед кулёк с вишнями. – Саша, возьми, у тебя папа с мамой далеко. –

Видя, что я сижу, как прикованный, смотрю на нее завороженно, она гаркнула на

милиционера: – Перредай, гад!» – Тот покорно принял кулёк.

Папа с мамой далеко. И хорошо, что не близко, пусть ничего не знают, я уже

придумал для них легенду. Осудят, отправят, я напишу, что сдал экстерном за пятый

курс, получил диплом и работаю в сельской местности. А она, наверное, и впрямь

цыганка, умеет гадать, распознавать все по глазам. Долго мне было не по себе от ее

нежности, ее голоса, ее облика, юности ее, и ужасно было жалко себя. Не один раз уже

в трудный момент почему-то появлялась женщина, моя защитница, девушка, девочка. В

первом классе я разбил окно, и за меня отчаянно вступалась Катя Романова. Как только

попаду в беду, так появляется женщина.

Когда мы вернулись в судебное, к двум милиционерам прибавился русый солдат с

зелеными погонами, мой персональный баклан, из пограничников. Звали его Гришей,

он оказался моим ровесником, 6 лет уже тянет лямку и всё в охране, то туда пошлют, то

сюда, а когда домой? Тех, у кого десятилетка, давно отпустили, они уже институты

позаканчивали, а он деревенский, в 13 лет сел на трактор, в 17 забрали в армию, и он до

сих пор пашет. Я бы с ним не поменялся местами. Даже сейчас. Впрочем, он бы со

мной – тоже.

Через Гришу я установил связь со студентами.

32

Зачем мне нужны студенты, чем они мне помогут? Я был виноват перед нашей

армией, перед страной вообще, но это отвлеченные понятия, а студенты, с кем я жил

бок о бок четыре года – Максум Мусин, Коля Рубцов, Равиль, Валентин Жарков, Ольга

Криворучко, Люба, Надя, – они живые люди, друзья мои, однокашники. Мой позор,

прежде всего перед ними. Ясно, деканат провел с ними работу. «Среди вас долго

скрывался матёрый военный преступник, дезертир и предатель. Он тихой сапой пролез

в старосты факультета, чтобы умышленно нанести вред нашему образованию и

здравоохранению». Был уже не 37-й год, но и не 56-й, а всего лишь 50-й. Они могли не

прийти ко мне, зная, что я их пойму и не обижусь. Мог и охранник меня надуть, мол,

просьбу твою выполнил, а дальше не мое дело. Я всё понимал, всех простил заранее,

но все-таки ждал, и они пришли. Часов в пять пополудни медсестра принесла мне

передачу в белой наволочке – сушки, булку хлеба, колбасу, сахар в мешочке и в

эмалированной кастрюле варево с мясом. «Целая толпа, человек двадцать, – сказала

медсестра, – надели свои халаты и стали доказывать главному врачу, что они имеют

право на свидание, они медики. Но в судебное отделение не положено. Всё равно,

говорят, мы Женьку вытащим, мы его пять лет знаем, всем факультетом за него

ручаемся». У меня пропал аппетит. На кастрюлю с мясом я созвал всех больных,

способных понять если не слова, то хотя бы жесты. Я был рад, возбужден,

взбудоражен. Друзья, спасибо, только бы вы не подумали, что я не выдержал тюрьму,

слетел с колес.

Вечером, уже в сумерках, я бродил по дворику, из конца в конец от стены до стены

и услышал со стороны улицы приглушенный голос: «Женька!..» Мне подумалось –

галлюцинация, в этом доме докатишься. Одна стена выходила на улицу, я подошел и

опять слышу: «Эй, кто там есть, позовите Женьку студента!» – «Здорово, Равиль!» –

громко, бодро отозвался я. И сразу за стеной несколько голосов: «Здорово, Женька!..

Здравствуй, Женя!.. Привет!..» Гриша стоял рядом со мной и просил: «Потише…

Потише…» Высокая и толстая каменная стена разделяла нас, слова взлетали и

опускались через нее, как волны. «Ребята, главное не подумайте, что я псих, слабак, у

меня в сорок пятом…» Они меня перебили, загомонили. Опять не суждено мне было

рассказать о своей беде. Все они меня щадили, начиная еще с Вовка Тюка. «Мы были у

следователя, Женя, всё знаем, – сказал Макс Мусин, профорг факультета, фронтовик,

хороший парень, с характером. «Все мы за тебя, Женя, помни!» – это Ольга, умница,

отличница, преданный друг, всегда с ней сдавали досрочно сессию. Громче всех

нетерпеливый Равиль: «Принесли тебе «Эпидемиологию», лови! –Учебник перелетел