Не жалею, не зову, не плачу...

Был предан, а потом – предал. В одной букве разница. «А помнишь, ты мечтал

меня вести под руку, когда я буду беременна?» – «Я всё помню, ты знаешь». Я обошел

темную лужу, был в ботинках, а она в ботах и нарочно пошла по воде, волоча ноги как

маленькая. «Твоя мечта сбылась, возьми меня под руку. Через пять месяцев у меня

будет сын». Я смятенно, покорно взял ее за локоть. Я чуткий, всегда вежливый. Всё для

женщины. «Ух, как холодно стало! – Она поежилась. – Уезжай. А то мне тяжело. Не

хочу, чтобы отразилось на сыне». Она один только раз назвала меня по-старому. По-

новому не хотела. «Лиля, Лика… Ли… Помнишь, как мы ходили в театр на «Чио-Чио-

Сан» зимой сорок третьего года? Я тебя называл Лиля-сан». – «А я вспоминаю случай

самый безлюдный, только ты и я посреди природы. Мы ушли от Ленинградской далеко

вниз по каналу, по камышам лазили, забрели в виноградник, и началась гроза. Холодно

стало, а ты в рубашке был отцовской, я забралась к тебе под рубашку, и мы сидели так

под березой. Не встретили ни одного человека. Ты меня спасал. Наверное, каждой

женщине хочется родиться в рубашке. В мужской. Как вспомню: трава, береза, ливень

и гром. И ты меня спасаешь…»

Потеряем – плачем. «Может, ты напишешь мне когда-нибудь, Лиля?» – «А

зачем? О чём?» У каждого свои заботы, чужие для другого, разные или скучно

похожие. «Может быть, хорошо, что мы не вместе, – сказал я. – Пусть останется наша

юность прежней, без мелочей, нужды, взрослых забот». Она промолчала. «Помнишь,

я написала тебе на последней карточке, где ты в гимнастерке с погонами, а я в платье с

вышивкой?» – «Конечно помню. «Всё, что было загадано, в свой исполнится срок». –

Она отвернулась и пошла так, затылком ко мне. – «А теперь надо говорить «прощай».

Я не хотел говорить и не сказал. Остановились лицом к лицу, глаза в глаза под

низкой акацией с голыми и темными, будто коваными, ветками. «Иди – сказала она, –

а я останусь…» Я стоял, прощался с юностью, и не было в мире событий более

важных, более памятных и более вечных. Всё пройдет – и слава Сталина, и бомба

Трумэна, и речи Черчилля, и торжество Лысенко, и гонения космополитов, и

капитализм пройдет, и коммунизм. Заглохнут призывы, забудутся угрозы, и только одно

останется на веки вечные: любовь и разлука. «В какую щеку ты поцеловал меня в

первый раз?» – «Вот в эту… в левую». – «Поцелуй и в последний».

Это было в январе 49-го, а спустя год с небольшим, в мае 50-го, пожаловали по

мою душу трое в штатском прямо в институт.

27

К тому времени я уже заканчивал четвертый курс, оставался один экзамен. Жил в

общежитии на углу Уйгурской и Шевченко, восемь человек в комнате – русские,

казахи, чеченец, татарин, поляк. Был активистом, сразу полез во все секции, боксом

занимался, гимнастикой, а потом и на легкую атлетику потянуло. На первом курсе меня

избрали старостой группы, на четвертом уже старостой факультета. К имени своему

привык, Евгений, Женька, Жека, стал думать о себе, что вообще больше похож на

Женьку, современного, беспечного, свойского, чем на Ивана, устарелого,

основательного и постного. Нельзя представить супермена с таким именем. Впрочем,

не надо городить, нагораживать, немало людей имеют в паспорте одно имя, а зовут их

совсем по-другому. А взять псевдонимы у писателей, артистов, у борцов с

самодержавием. Меняют запросто. Симонов не Константин, оказывается, а Кирилл, о

Джугашвили и говорить нечего.

Другие вышли из прошлого и на него опираются, а у меня его нет, я не совпадаю с

большинством. Всегда старался быть отличником, а теперь обречён на отличие. Если

обвинять, так только себя. Бери всё на свои плечи. От этого ты станешь сильнее и себя

оправдаешь (со временем).

«И с отвращением читая жизнь мою», – писал Пушкин. Поэт, гений и – с

отвращением. Каково же простым смертным читать жизнь?

Вспоминаю, перебираю, сопоставляю – и пока не каюсь.

За мостом в 45-м пошла на волю другая мечта. Преступление стало единственным

способом спасения. Бывает, что человек совершает преступление вынужденно, – чтобы

сохранить разум. Немало людей послушных и робких сошли с ума от страха, из-за

боязни переступить закон, запрягли себя в оглобли недуга и тянут воз немощей до

гробовой доски. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и тюрьма…

Почему жалеют об утраченной молодости, почему вопрошают: где мои

восемнадцать лет? Юность вышла из меня бурной судорогой, я лишил себя обычного

развития, рванулся из постепенности, ускорил биение судьбы. Переступил. Пре-ступил.

Кончился я один, появился я другой. Как в Британском музее. «Перед вами, леди и

джентльмены, череп Шекспира. А рядом – череп Шекспира в юности».

Два черепа у человека не могут быть, а две жизни?

Ареста я перестал бояться. Если не спохватилось правосудие в сорок пятом, в

сорок шестом и так далее, то не спохватится, видимо, уже никогда. Закончу институт,

буду работать, что вам еще надо? Литература, между прочим, учит, и религиозная и

светская – порядочный человек, согрешив, преступив, должен чувствовать свою вину и

раскаиваться, казнить себя; вина должна его точить и есть, как ржа железо. Ничего

подобного я не испытывал. Либо я – непорядочный, либо книги не столько отражают

жизнь, сколько дополняют её, возвышают, выдавая должное за сущее, показывая, как

надо, а не как есть. По себе знаю, преступник не может чувствовать свою вину изо дня

в день, если он нормальный, разумеется, а не перепуганный, не огорошенный страхом

не веки вечные неврастеник. Моему безгрешному самочувствию, наверное,

способствовала студенческая среда, традиционно легкая хоть для взлета, хоть для