Не жалею, не зову, не плачу...

на край света. Не хотелось прозябать посерёдке, рядовым, незаметным – только

первым, лучшим. Выдающимся хоть в ту, хоть в другую сторону. Горячила меня,

распаляла жажда нарушить, переступить каноны, препоны, загородки, перегородки, и

если уж рухнуть, так совсем в бездну, чтобы ахнули все. Где она, любовь моя страстная

и опасная, всем не зависть и ревность? Я один, и она одна, томится где-то без меня, как

я без нее, гложет нас порознь одна и та же тяга.

Зимой в спортзале я увидел девушку на гимнастике, совсем юную, в черном

купальнике. Личико отрешенное и наивное, слушает тренера, а улыбка легкая-легкая,

детская, нежная, ну как в сказке. Вот бы мне провожать ее домой после занятий куда-

нибудь далеко-далеко в Тастак или в Малую станицу, я люблю далеко ходить-заходить.

Как красиво она побежала перед прыжком, как спружинила на трамплине и взлетела,

никого не видя, и меня тоже. Вот кого я полюблю до беспамятства и смогу всё бросить.

Только сбудется ли, отзовется ли она, такая юная и недоступная. Гимнасты заканчивали

занятия, а легкоатлеты начинали. В четверг я приду пораньше – посмотреть на неё.

Спросил у ребят, кто такая. Вета Фёдорова, Иветта, с первого курса, чемпионка

«Медика». Сеня Бадакер был с ней в альпинистком лагере, он меня познакомит. Шёл я

домой по темной Уйгурской мимо штрафбата, усталый после тренировки, и грезил. Я

ее уже люблю. Мечту я построил, завтра из мечты начну строить действительность.

Начал. И скоро своего добился. Пошли и настучали.

Везет мне на имена – Лиля, Белла, Иветта.

28

Перед самым арестом я разбил зеркало, как нарочно, оно могло бы и уцелеть –

маленькое, крепкое, я брился, оно выпало из руки, уголок откололся, с досады я

хрястнул зеркальце об пол, и оно вдребезги. Верить в них, значит проявлять

благоразумие, подготовиться к неожиданности, успеть разрядить капкан. Если же ты

настроился бесшабашно, море тебе по колено, попадешь в беду со своим

легкомыслием. Ты демобилизовал себя, рассыпался и получай по заслугам. «Пусть

безликие боги примет мне всегда свою милость даруют».

16 мая я сдал экзамен по организации здравоохранения, через четыре для –

эпидемиология, и тогда мы уже студенты выпускного, пятого курса. 17 мая я пробыл

весь день на занятиях, пообедал наспех и бегом на кафедру военно-медицинской

подготовки. Здесь я лаборант с окладом 350 рублей. Стипендия 240 плюс надбавка 25

процентов за зимнюю сессию на «отлично», и получается больше зарплаты врача.

Сидел я в своей лаборантской со схемами, картами, санпакетами, вошел кривой

преподаватель химзащиты и сказал, что меня вызывает начальник кафедры. Захожу.

Полковник сидит бледный, растерянный. А напротив него двое в штатском. Не бледные

и не растерянные. «Садитесь», – сказал полковник. Я сел на диван у двери.

«Фамилия?!» – спросил штатский резко, обдирающе-грубо, и я сразу понял: вот оно,

пришло-приехало, всё. Сказал фамилию. «Документы есть?» Какими тренировками

добиваются, чёрт их побери, такого голоса, тембра гнусного, приговорного, одним

тоном передают тебе сразу и тюрьму, и срок. «Студенческий билет», – еле слышно

выговорил я. – «Вы арестованы».

Вышли. На ступеньках стоял третий в штатском, лицо такое же заградительное и

надменное. Наверху в спортзале меланхолически звучало пианино, гимнасты

разучивали вольные упражнения. Там сейчас делает фляки и сальто моя любимая

Ветка. После тренировки она зайдет на кафедру в лаборантскую, надеясь, что я пойду

ее провожать как вчера…

Теплый майский вечер, легкий бриз со склонов Алатау, светятся окна учебного

корпуса. Горячая пора, сессия, сидят студенты, зубрят, не знают, что одним среди них

стало меньше. Свет падает на зеленый густой газон, белеет среди кустов гипсовая

женщина с ребенком. Пошли по Комсомольской в сторону Дзержинской, догадываюсь,

куда. Я посредине, на голову выше спутников и весь в белом, рубашка, брюки, туфли

парусиновые, а они в черных пиджаках. Двое по бокам, третий сзади. Огибаем

институт иностранных языков, идем по аллее вверх, в сторону гор. Наши тени от

фонарей то падают, то нарастают на сухом асфальте. Прохожие уступают дорогу, хотя

мои проводники их об этом не просят. Легкий гул машин, свет фар, прекрасный

майский вечер. Говор слышен, смех с балкона, звучные детские голоса – всё хорошо. А

четверо идут молча. По делу идем, я их веду на дело. На уголовное, а может и

политическое. Серое большое здание МГБ, иду и гадаю: почему сюда? Вполне

возможно, сболтнул лишнее. Зачем выступать по русскому языкознанию, логичнее

было бы по грузинскому. А мне в ответ: он может никакого языка не знать и видеть

истину, поскольку гениально владеет марксистской методологией.

Тяжёлые, выложенные бронзой двери, витые высокие ручки из бронзы – музей,

храм, Эрмитаж. Постовой, они ему что-то предъявляют, строго тут. Чистый длинный

коридор, пусто. В пухлой коже одинаковые двери кабинетов. Входим. Из-под пиджаков

появляются пистолеты, демонстративно. Почему сразу не показали, если уж так им

хочется. Один кладет оружие на письменный стол, другой вешает на спинку стула,

третий где-то отстал в коридоре. Представляются: майор такой-то, старший лейтенант

такой-то. «О чем вы думали, когда шли сюда? – «О том, что обратно пойду не скоро».

Оба усмехнулись, майор достал папиросы: «Фамилия, имя, отчество». Я сказал. «И

давно у вас эта фамилия?» – «С сентября сорок пятого года». Я уже освоился, голос у

меня ровный, даже с легким вызовом. Вы думали, что я буду врать, юлить,