Небеса Обетованные
Шрифт:
***
Зачем люди распустили слух о том, что есть Небеса Обетованные? Зачем они развесили рекламу на каждом шагу? Существуй они, о них бы знали и без всей этой глупой мишуры. Душой бы чувствовали, что они существуют. Но ведь этого чувства нет, а это может значить лишь одно. И как бы разум не стремился доказать обратное, рыдающая душа говорит, что этих небес не существует. Да и наплевать, ведь человек не способен их достигнуть! К чему тогда мечтать о них? Ведь жизнь его — череда боли и разочарований, не более, а счастья достигнуть нереально. Потому что абсолютное и искреннее счастье появляется лишь тогда, когда на всю боль становится откровенно наплевать, она уже не волнует и не беспокоит. На нее попросту не обращаешь внимания. А это возможно лишь тогда, когда душа мертва и разорвана на сочащиеся кровью лоскуты. Вот только после этого их уже не собрать и
***
Фран в очередной раз протянул девушке батон и краем глаза увидел, что левая сторона ее шеи полностью заклеена пластырем. А ведь прошлым вечером его сэмпай вернулся в штаб крайне довольным и всё время говорил, что земноводные — странные создания, склонные к мазохизму… Это парню не понравилось. Он примерно представлял, что произошло прошлым вечером, но должен был убедиться…
Фран встал с лавочки, подошел к девушке и присел на корточки рядом с ней. Она опустила взгляд, и он всё так же молча протянул руку к ее шее. Она резко встала, не давая ему возможности отклеить пластырь, но разве можно убежать из плена спокойных, глубоких, понимающих зеленых глаз, похожих на два хризоберилла, темных, мутных, но вселяющих в душу умиротворение?.. Фран поднялся и осторожно, почти не касаясь пальцами шеи девушки, подцепил пластырь кончиком ногтя. Она вздрогнула, и в его глазах промелькнула тень удивления, но тут же исчезла. Парень отклеил пластырь, увидел ровные неглубокие порезы и убрал руку, а его компаньонка тут же вернула пластырь на место и села обратно на лавочку.
Словом можно убить, а можно оживить. Слово — это пуля, которая может сразить наповал. И часто всего одно слово решает жить человеку или умереть…
— Не позволю, — спокойно сказал Фран, не растягивая по своему обыкновению гласные. И она вновь вздрогнула, поднимая на него глаза. Но больше он ничего не сказал и просто сел рядом с ней на свое обычное место. Убил или оживил? А может, это слово не имело значения? Вот только скажи он «прости», и она никогда на него больше не взглянула бы. А сейчас она знала, что хочет еще раз заглянуть в эти бездонные зеленые омуты, пленительные, затягивающие, хочет вновь утонуть в них. Ведь они не были пустыми всего секунду, но секунда эта показалась ей вечностью.
«Не позволю» и решимость во взгляде, которая говорила громче любых слов. Он ведь и правда не позволит больше причинить ей боль… По крайней мере, он в это верит. А большего и не нужно, потому что вера дает надежду, а надежда — силы двигаться вперед, не важно, к чему это движение приведет…
Он как обычно встал первым, а через пять минут поднялась и она. И, как и прошлым вечером, ее толкнули к стволу дерева, темнеющему в ночи. Но на этот раз пугающий шипящий смех был прерван апатичными словами:
— Сэмпай, а Принцам развлекаться не с Принцессами разве можно? Вы разве себя не запятнаете? Или фальшивым Принцам это не так важно?
Парень с сумасшедшей ухмылкой обернулся и увидел стоящего в тени раскидистого клена Франа, безразлично на него взиравшего. «Не позволю». Но что может сделать щуплый паренек с сильным, спортивным, хоть и худым Гением, в руках которого появился десяток стилетов?..
— Считаешь свою подружку грязной? — вопросил Принц, радуясь тому, как удачно подставился раздражавший его парень с зелеными волосами, и сам шагнул в расставленную ловушку. Даже Гении порой ошибаются. Если ловушки расставляет человек, понимающий саму суть лжи…
— Бэл-сэмпай, но Вы же сами говорили, что лягушки — существа грязные, а меня не слушали, твердя, что болото не дает нам быть чистыми. То ли у Вас склероз, то ли Вы решили согласиться с Лягушонком, что представители его вида чистые.
— Молчи, земноводное!
Стилеты полетели в парня, но почему-то не достигли цели, изменив траекторию и вонзившись в дерево. Принц рассмеялся, но в следующий миг замер, равно как замер и его смех. Он резко переводил взгляд справа налево, сверху вниз, хаотично и беспорядочно, словно искал что-то, но не мог найти. А Фран спокойно стоял, замерев, как мраморное изваяние, и казалось, что он даже не дышал. Ведь даже Гений не мог уловить шум его дыхания…
— Чертова Лягушка! Убери немедленно! — воскликнул Бэл и метнул стилеты примерно туда, где стоял парень в странной шапке. Примерно, но не точно — ножи пролетели в паре сантиметров от
щеки Франа, который даже не подумал уклониться от них.— Да уйду я, уйду! — всплеснул руками Принц. — Сегодня уйду, ши-ши-ши. Всё равно это довольно скучно, а капитан устроит скандал, если посторонних заденет. Но в штабе мы с тобой продолжим, даже если Скуало своим оревом поднимет весь квартал!
С этими словами Бэл уверенно двинулся в сторону выхода из парка, всё так же ища что-то взглядом. А когда он ушел, Фран наконец «отмер» и подошел к своей компаньонке по наблюдению за гибелью дня в пожарах заката. Он посмотрел ей в глаза, но ничего не сказал, а в его взгляде промелькнул немой вопрос. «А нужно ли ей было, чтобы он это сделал?» И ответ он получил. Такой же безмолвный, но абсолютно понятный. Потому что потеплевшие на полградуса серые льдинки говорили куда лучше, чем миллион благодарностей. Парень кивнул, едва заметно, апатично, спокойно, и пошел к выходу. А ровно через пять минут, по привычке, из которых и состояла вся ее жизнь, девушка двинулась следом за ним.
***
Серое небо, серые люди, серая жизнь. Серая трава, серые мечты, серые желания. Вот только всё это разноцветное. Как так, почему? Всё просто. Ведь у серого цвета пятьдесят оттенков, и он может создать палитру, не уступающую цветной. Вот только нет в ней самых естественных оттенков — оттенков боли и скорби — черного и белого. Белый — цвет савана и погребальной хризантемы. Черный — цвет траурной ленты и катафалка, провожающего в последний путь. Они всегда рядом, они бесконечно близки друг к другу, но они диаметрально противоположны. Потому что один из них — это абсолютное отсутствие спектральных цветов, другой же включает в себя их все. И лишь если смешать их, соединить, рождается тот самый пресловутый серый цвет, скрывающий истину, обесцвечивающий ее. Так нужно ли смешивать их? Нужно ли создавать из двух таких разных, но похожих цветов, являющихся индивидуальностью, один безликий? Или стоит дать им возможность идти рядом, касаясь друг друга плечами, всегда вместе, но не сливаясь, не изменяя себе, не подстраиваясь друг под друга, не изменяя своим принципам?.. Один расцветет на могиле, почтив память, другой отвезет к этой самой могиле. Но ведь они похожи: всегда рядом со смертью, и лишь отношением к ней разнятся. Так может, стоит дать им шанс остаться самими собой и не смешивать доставку до порога забвения и хранителя вечной памяти?..
***
«Предатель предает в первую очередь самого себя», — говорил Плутарх. Но есть ли люди, которые не просто не хотят, а не способны предать себя, свою душу? Ведь человек с мертвой, искалеченной душой способен поверить только таким людям… Вот только как понять, способен ли человек на предательство? Этого не узнать из слов: это ведомо лишь душе. А душу прячут за мишурой и блестками, солнечными очками и длинными челками, фальшью и обманом. За серым цветом. И только когда человек сам, добровольно, приоткрывает завесу, снимает с глаз серую пелену и позволяет им засиять истинным цветом, даря его тебе, ты можешь увидеть его душу и понять ее. Только так и никак иначе. Вот только чтобы эту пелену с глаз сорвать, нужно захотеть поверить человеку и мечтать лишь о том, чтобы он поступил так же. Не ведая, что же творится у него в душе и рискуя получить ранение в собственную душу. И для этого нужна огромная храбрость, которая не многим по плечу, особенно если душа давно лежит в руинах, которые постоянно топчут грязными сапогами, и ты давно разучился мечтать…
Черноволосая девушка, на миг увидевшая душу парня в странной шапке и открывшая ему свою, не ждала его больше. Она знала — он придет. Потому что он не способен предать самого себя, а значит, и ее не предаст. И на этот закат они будут смотреть вместе. И голуби будут есть крошки от двух батонов. И никто больше не сядет на их лавочку кроме них самих в этот час, принадлежащий только им двоим. А большего ведь им и не нужно, потому что желать большего — значит желать достичь недостижимого, а они не умеют мечтать. Они могут лишь летать во снах…
Фран сидел рядом с ней и, глядя в алеющее небо, впервые за долгое время прислушивался к звуку, раздававшемуся так близко, но одновременно с тем так далеко. Звуку мерному и ровному, успокаивающему, дарящему умиротворение измученной в железной деве жизни, на дыбе судьбы душе. Тук-тук… Едва различимый в вечерний тишине звук спокойно и уверенно бьющегося сердца. Тук-тук. Звук, дарующий осознание того, что рядом есть кто-то. Кто-то живой, кто-то, кто не оттолкнет. Тук-тук. Звук, рождающий слабую и робкую веру в то, что есть смысл двигаться вперед, к чему бы ни привела дорога…