Небеса Обетованные

Отвести взгляд? Или ответить? Сказать правду? Или солгать? Сделать счастье иллюзией, поддавшись страху, о котором забыл много лет назад? Или дать надежду на несбыточное? Но ведь есть и третий вариант…

«Задай вопрос!» — просил Король-рыбак сэра Персиваля. Ведь от него зависело, спадет проклятье или нет…

— Я могу создать любую иллюзию, — тихо сказал Фран. — Какую ты хочешь?

Вопрос задан. И ответ он должен услышать. Если вопрос был правильным, проклятие спадет. Если же нет, останется навечно. И тогда чашу священного Грааля ее души уже не наполнить ни кровью, ни слезами, ни мечтами. Она потускнеет и потеряет свою магию.

Девушка нахмурилась, молча вглядываясь в зеленые омуты, и наконец тихо, хрипло, три года не видевшим свет голосом прошептала:

— Мне не нужны иллюзии.

Осколки зеркал, создававших проклятие, рухнули. Молчание обрело голос. Ответ заполнил Священный Грааль. Не верой. Не надеждой. И даже не счастьем. Цветом.

Впервые за долгие годы губы иллюзиониста дрогнули, и на них появилась по-детски робкая, наивная улыбка. Ведь душа его была изорвана еще в детстве, и с тех пор он так и не вырос. Не сумел повзрослеть. Остался ребенком, который уже не верил в сказки. Вернее, он вырос. А вот мертвая душа — нет. И сейчас она была такой же чистой и светлой как тогда, когда эти странные люди с ножами, мечами и иллюзиями пришли в его жизнь. В жизнь мальчика, верившего в Фей, бесов и магию водопадов. Он распахнул свою душу настежь, даря девушке весь ее цвет, и прошептал:

— Ты мои Небеса…

— Обетованные, — закончила она за него, отвечая ему тем же.

Черный цвет души человека, спокойно отправляющего других к последней черте иллюзиями, коснулся белого цвета души девушки, которая до конца боролась за жизнь предававшего ее отца-алкоголика, заставлявшего работать на трех работах. Пальцы Франа коснулись ее щеки, и он тихо попросил:

— Сними с меня это.

Она поняла. Ведь он не лягушка, он не земноводное, он лишь притворяется таковым, чтобы никто не понял, кто он в душе… Осторожно сняв с парня тяжелую шапку и поставив ее на стол, девушка с удивлением обнаружила, что пряди зеленых волос пострижены еще более неровно, чем она предполагала, словно их попросту безразлично срезали ножом.

— А, это я себя стригу стилетами Принца, — флегматично заявил парень, поймав ее удивленный взгляд. — Не люблю, когда ко мне прикасаются посторонние.

Она поджала губы, но он лишь кивнул. Ведь она не «посторонний». Она к нему прикасаться может.

— Тогда… раны… — прошептала девушка. Говорить громко она всё еще не могла: связки, забывшие, что такое речь, отказывались слушаться.

Фран покачал головой и апатично ответил:

— Нет, не стоит.

— Почему?

Этот вопрос поставил его в тупик. Впервые в жизни он не знал, что ответить. Он, мастер провокаций и словесных баталий.

— Нууу… — это всё, на что его хватило, а взгляд зеленых глаз снова устремился к полу. И вновь ей это не понравилось, и она повернула его лицо к своему.

— Почему? — повторила она свой вопрос, наивно глядя ему в глаза. В голове парня всё смешалось. Мысли, чувства, желания… Он мечтал сейчас лишь об одном — хоть на миг коснуться губами ее тонких искусанных губ.

— Фран?.. — девушка ловила его взгляд, но не понимала. Она никогда не видела таких взглядов, обращенных на нее, немую серую мышку. Он был слишком обжигающим, слишком порывистым, слишком… живым. Имя, которое француз, давно уже живший в Италии, терпеть не мог, впервые не резануло слух: оно было таким родным, таким необходимым и впервые сказано было так нежно и без издевки…

— Селия… — прошептал парень ее имя впервые в жизни. «Небеса». Имя, которое идеально подходит для девушки, ставшей его Небесами Обетованными…

Она вздрогнула от звука собственного имени, но Фран вдруг притянул ее к себе, сползая на пол, и осторожно обнял. Невесомые прикосновения его рук к ее спине, легкие, как взмахи крыльев бабочки. Сбивчивое сердцебиение, звучащее в унисон с ее собственным. И дыхание, горячее, порывистое, живое, сливающееся с ее дыханием, становящееся с ним одним целым, но не меняющее цвет. Черно-белое, но не серое. Только так, и никак иначе. Потому что они не будут подстраиваться друг под друга, даже если станут одним целым. Ведь они противоположны, но одинаковы, и в этом заключается их тайна, дарующая возможность говорить без слов.

Его губы были так близко от ее, но он не решался сделать то, о чем мечтал, ведь говоря странному парню по имени Луссурия, что идет к очередной девице, он шел гулять по городу, а четыре месяца назад забрел в тот самый парк. А ровно через месяц у него исчезло какое-либо желание вообще говорить о том, что он пошел к женщине. Потому что он встретил человека, который его принял. Как простого компаньона в ненависти к умирающему солнцу, надевавшему на небо неоновую вывеску. Но этого было достаточно. Потому что его никто и никогда не принимал…

— Фран… — ее пальцы легли на его щеку, и все сомнения исчезли. Ведь если его приняли как человека без эмоций, как самую настоящую моровую язву, как иллюзиониста, способного создать что угодно, ему простят то, что его губы не умеют целовать, ведь правда?..

Тонкие губы, слегка дрожа, коснулись искусанных и запечатлели на них робкий поцелуй. Нежное прикосновение, которое было столь невесомо, столь осторожно, столь безумно-упоительно, что ее пальцы судорожно сжали его рукав на предплечье, заставляя его зарыться руками в ее шелковистые волосы и повторить это прикосновение. Только чуть более настойчиво, чуть более значимо, чуть более живо. И она ответила. Неумело, неуверенно, но не менее нежно и испугано.

— Теперь поняла? — пробормотал Фран, глядя в серые омуты ее глаз, и Селия неуверенно кивнула, но всё же прошептала:

— И всё равно. Я должна обработать раны. Не спорь. Тебе больно, я знаю.

Конечно, знает. Ведь она понимает его. И смысла отводить взгляд больше нет, как нет смысла отказываться принять помощь. Фран тяжело вздохнул и, поднявшись с колен, снял куртку и черную рубашку, а затем сел на стул, впервые позволив кому-то кроме медика увидеть безумно худое тело с выпирающими ребрами, абсолютно неспортивное, с бледной кожей, тонкой, шелковистой, почти прозрачной, испещренной сетью голубых сосудов и покрытой сотнями небольших шрамов. Не только от стилетов. От трезубца тоже. Ведь какая разница учителю, почему язвит и говорит гадости его ученик? Его надо наказать, пусть даже и уколов трезубцем. Всё равно ведь мальчишка не чувствовал боли… Вот только это была очередная ложь маленького иллюзиониста. Он чувствовал боль. Но скрыть правду сложнее, чем обмануть, а он этим искусством овладел в совершенстве. И вот сейчас на залитой запекшейся кровью груди красовались сотни отметин, ни одна из которых не была нанесена врагом. Только «друзьями», рядом с которыми враги становятся смешной пародией на зло. А уйти от них не было никакой возможности, да и желания тоже. Вот только Фран мазохистом, как думали многие, не был, и боль ему не нравилась. Ему просто было всё равно. Потому что к боли он привык, а менять что-то, стремиться к чему-то он не умел и не хотел. Ведь когда нет цели и веры, что чего-то достигнешь, и жить не имеешь ни малейшего желания. Да и причин тоже.

Ее пальцы осторожно коснулись одного из шрамов прямо напротив сердца, а губы плотно сжались. В глазах пылала ярость и ненависть. Шрам был не похож на ранения, нанесенные стилетом, — это был шрам от пика трезубца, чуть не убивший иллюзиониста несколько месяцев назад… Именно потому он и не пришел тогда в парк. Просто не мог подняться с кровати и сверлил взглядом потолок своей комнаты, размышляя, дождется его брюнетка с пустыми, как у него самого, глазами или же нет…

Селия с трудом оторвала взгляд от уродливого напоминания о «друзьях» Франа, которые любили превращать его в мишень, быстро налила в миску теплой воды, принесла полотенце и начала осторожно смывать с груди парня кровь. Он с безразличным выражением лица наблюдал за ней, ловя каждое прикосновение теплых пальцев, а тишина заполняла кухню, в которой не было часов. Селия не любила звуки. Они заставляли возвращаться в действительность из мира холода и мраморного сна, который дарил иллюзию покоя. Но иллюзии ей больше не нужны: ей жизненно необходим лишь один-единственный иллюзионист…

Смыв запекшуюся кровь, девушка обколола раны обезболивающим и осторожными уверенными движениями зашила их. Она ведь часто накладывала швы на раны отца-алкоголика, возвращавшегося после попойки еле живым, с ножом в боку… Фран впервые в жизни позволил наложить шов кому-то другому: он с детства делал это сам, и, что его немало удивило, он не хотел больше брать иглу в руки. Ведь у него теперь есть та, кто сделает шов ровным и аккуратным, а сам процесс куда менее болезненным… Наложив повязку, Селия принесла парню старую рубашку отца, в которой тот практически «утонул», и отправилась стирать его собственную, а когда вернулась, застала Франа спящим, положив голову на руки, покоящиеся на столе. Она принесла старое потрепанное одеяло, укрыла им иллюзиониста и села напротив. «Тик-так», — говорили ее внутренние часы. «Тук-тук», — отвечало ее, теперь уже живое, сердце. Ночь заставляла веки тяжелеть, а мрак за окном насылал сновидения. Отдавшись на волю Гипноса, девушка погрузилась в его мир, мир сновидений, где она снова будет летать. Но уже не одна, и среди ярких цветов, а не в сером безмолвии…