Нечто из Рютте

– Да, Фолькоф, да.

Барон замолчал, задумавшись, а потом продолжил:

– Интересно, а герцог Ренбау даст вам лен или должность при дворе? Или вы будете свободны? Интересно, интересно…

– А что, по-вашему, лучше? – спросил солдат.

– Конечно, лен. Сначала это будет лен, а потом, для ваших детей, это будет феод, – объяснил барон. – Но за кусок земли вам придется воевать, когда вас позовет герцог. Сорок два дня в год вы будете служить герцогу, являться по первому требованию, и отказаться можно будет только по болезни.

– Я знаю об этом, но все же это будет земля.

– Да, но не всякий лен того стоит. А вот быть пятым конюшим, или четвертым виночерпием, или каким другим придворным, на мой взгляд, мерзко. Но…

– Что?

– Вы всегда можете уйти в отставку, в любой момент, а герб и шпоры у вас останутся. Но я думаю, что вам предложат стать свободным рыцарем. Рыцарем без лена и без сеньора. Мне кажется, это для вас лучший вариант.

Волков отпил вина, он заметно волновался. Волновался так, как не волновался уже многие годы, даже когда его производили в корпоралы в армии. То волнение, которое он испытывал перед боем или схваткой, было совсем другим. Он сидел и практически видел свой герб на щите. Он еще не знал, что там будет изображено и какие будут цвета, но знал, что у него будет герб. И это было удивительно.

– Я сам займусь подготовкой церемонии. Церковь у нас маловата, но мы сделаем все как положено. У нас есть десять дней, мы все успеем.

Волков встал.

– Барон, мне нужно выйти, обдумать, прийти в себя.

– Идите, Яро, идите, скажите Ёгану, чтобы позвал мне швею. И скажите мне, какой бы герб вы хотели.

Солдат спустился вниз, во двор. Какое-то время стоял под моросящим дождиком, приходил в себя, а потом пошел в донжон, где встретил управляющего Крутеца.

– Пойдемте со мной, – коротко бросил он и пошел на конюшню.

Вскоре они сидели верхом на лошадях около виселиц, что стояли на центральной площади в Рютте.

– Вы знаете, кто это? – спросил солдат, указывая на труп Соллона хлыстом.

Молодой управляющий Крутец прекрасно это знал, это же было очевидно, но он не стал задавать вопросов, а ответил:

– Да, господин коннетабль, это бывший управляющий.

– А знаете, за что его повесили?

– Знаю, господин коннетабль. Он воровал у сеньора.

Волков протянул молодому человеку контракт:

– Барон подписал ваш контракт. Держите и помните, за что повесили Соллона.

– Господин коннетабль, – юноша схватил бумагу, он был растроган, – я никогда, никогда не нанесу барону такого оскорбления. Я всегда буду с ним честен.

– Запомните эти слова, – сказал солдат.

Ночью солдат долго не мог заснуть. Ворочался. И дело было не в храпе Ёгана и не в больной ноге. Он мечтал, мечтал о гербе. Нет, он не мечтал, он его представлял и думал, как тот будет смотреться на щите. И как щит будет смотреться, привязанный к луке седла. И Ёган, верхом, следом за ним, с оружием и в его цветах. Он знал, что как только герб будет на его щите и верный человек будет при нем, никто больше не посмеет ему тыкать.

Сон его сморил глубоко за полночь, а вот выспаться ему не удалось. Свет только стал сочиться в окна, как в дверь начали тарабанить.

– Господин, господин, – неслось из-за двери.

– Ёган.

– Встал уже, – сказал Ёган, идя к двери и отпирая ее.

На пороге стоял стражник, если не испуганный, то уж точно обескураженный.

– Ну что там у вас опять стряслось? – спросил Волков, садясь на кровати.

– Господин, – произнес стражник, с трудом переводя дыхание после бега, – висельник пропал.

– Что? – не понял солдат.

– Стефана колченогого с виселицы украли.

– А Соллон висит?

– Висит, а ведьминого сына нету.

Волков сидел молча и думал, остальные ждали его решения, не произнося ни слова. Сейчас больше всего на свете ему хотелось откинуться в подушки и лежать под теплой периной, придумывая себе герб, но он был коннетаблем, человеком, который отвечал за все во вверенном ему феоде. И он произнес:

– Ёган – лошадей, монах – поможешь одеться, а ты, – он кивнул стражнику, – беги за сержантом.

– Так сержант еще с ночи на пожарище, – отвечал стражник.

– На каком еще пожарище? – спросил Ёган.

– Так ночью трактир сгорел.

– Как сгорел, а почему нас не разбудили? – продолжал допрос Ёган.

– Сержант не велел, говорил, что коннетабль еще хвор после ранения.

– Трактир весь сгорел? – с надеждой в голосе произнес монах.

– Весь, – как-то радостно сообщил стражник, – вместе с конюшнями и амбаром, один забор остался, да и тот погорел малость.

– А люди не погорели? – спросил Волков.

– Вроде нет.

– Ясно, иди. Ёган, монах, чего ждете, одежду и коня мне.

Соллон висел, как положено, выгнув шею и склонив голову набок. На другой стороне улицы еще дымились головешки бывшего трактира, да по ним ползали его толстые работницы, собирая то, что не сгорело. Но Волкова пожарище не интересовало, он разглядывал конец веревки, на которой висел Стефан.

– Срезана, – констатировал сержант.

– И часто у вас такое бывало? – спросил солдат.

– Первый раз вижу, чтобы висельников воровали. Правда, до вас мы людишек немного чтобы вешали-то. В основном кнутом да клеймом учили, а вешали нечасто. Одного-другого за год, но ни разу у нас их не воровали.

– И кто же мог это сделать? – задумчиво произнес солдат.

Ёган, Сыч, сержант и монах молчали.

– Ну! Есть мысли?

– Может, он… – сказал сержант.

– Кто? – спросил Ёган.

– Вурдалак, мы у него слуг-то переловили, вот он и взял колченогого, чтобы нового слугу себе сделать.

– А как он их делает? – спросил у сержанта Ёган.

– Сначала вроде как укусит, а кровь им пить самим не дает. Дает только трупы за собой доедать, – отвечал за сержанта монах, так как тот молчал, обдумывая ответ, – но это я так за книгой домысливаю, в книге про это ничего нет. Просто книга говорит, что обратил, и все.

– Трупы доедать, – Ёган поморщился и передернул плечами, – фу…

– Не брал его вурдалак, – сказал Волков, подумав, – он Соллона бы взял, а не этого плюгавого.

– Это значит, – продолжал тему вурдалака Ёган, – кровушку пить он им не дает, а дает после себя объедки догладать. Тот, значит, ему свежей человечины, он ему только объедки… Эх, и у мертвых, выходит, правды нет.

– А раз не вурдалак, то кто мертвяка снял? – спросил сержант.

Монах глянул на солдата, как будто искал разрешения, тот не заметил его взгляда, он думал, и тогда брат Ипполит произнес: