Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Это было совершенно неожиданно: значит, Дашка все-таки предупредила. И Закутаров, начав было разглядывать лицо хозяина спокойным взглядом портретиста (все-таки снимать приехал), вдруг смутился, кажется, даже покраснел и, пожимая холодные худые пальцы протянутой ему руки, левой рукой, как школьник стаскивает шапку перед учителем, как-то вбок стащил с головы желтый венок…

3

Весь вечер проговорили на кухне, попивая из простых стаканов кислое венгерское винцо, принесенное с собой («Эльве пьет только сухое», — предупредила Дашуля, когда они, перед тем как свернуть к дому, в своем цветочном убранстве заплыли в соседний магазин). Вечер был теплый, окно, выходившее на улицу, было открыто настежь, и Закутаров время от времени, отвлекаясь от разговора, отмечал про себя, как постепенно стихает движение на Ленинском и все реже грохает крышка какого-то колодца под колесами машин. «Милый Эльве, в спину тебе не надует?» — заботливо спросила Дашуля и тут же встала и по-хозяйски принесла откуда-то из глубины квартиры тонкий клетчатый плед и набросила старику на плечи. И Закутаров почувствовал себя так, словно был в гостях у этих двоих — у собственной жены Дашули и у Эльве…

Сначала в легкой общей беседе поговорили о переменчивой погоде Черноморска, о пользе вечернего (обязательно вечернего) купания в лагунах с йодистыми водорослями, о катастрофическом состоянии городского пляжа, превратившегося в помойку, о сравнительной прелести цветов южных и северных. Дашуля так и сидела в ожерелье из желтых одуванчиков, начинавших, впрочем, увядать, и Закутарову казалось, что к ней старик обращается вовсе не по-отцовски нежно, а к нему — подчеркнуто и отстраненно вежливо, и это раздражало. Действительно, уж не третий ли он лишний? Да и так посмотреть: какой же Эльве старик, — всего-то пятьдесят пять, возраст зрелости.

Помянули Сурена Христианиди, портрет которого в черной рубахе оставался лучшей работой Закутарова. Портрет, оказывается, висел здесь, в кабинете Эльве, и они поднялись и сходили посмотрели на него. И Христианиди посмотрел на них своими мученическими печальными глазами. «Повидались», — подумал Закутаров…

Впрочем, неловкость первого общения почти сразу исчезла, когда, вернувшись на кухню, заговорили о том, ради чего, кажется, и встретились, — о современных проблемах: о «демократическом движении», о диссидентах — некоторых из них Эльве знал лично, а Закутаров понаслышке, — о слежке, избиениях средь бела дня, арестах, лагерных сроках, убийствах из-за угла: одного немолодого уже человека, сочувствовавшего и помогавшего диссидентам, незадолго до того гэбешники убили в его собственном подъезде — бутылкой по голове… Речь шла о жизни и смерти, и все упомянутые опасности впрямую относились к Эльве. А теперь, после визита сюда, возможно, и к Закутарову.

«Да, кстати, — как бы походя сказал Эльве, — вы, конечно, понимаете, что моя квартира прослушивается». Становилось прохладно, и он, придерживая плед на плечах, не вставая с места, прикрыл окно, и слабеющий шум уличной жизни пресекся совсем, и в обособившемся пространстве трое за столом словно стали ближе друг к другу.

(Уже в новейшее время Закутаров организовал публикацию в «Известиях» документов, из которых следовало, что в начале семидесятых председатель КГБ Андропов запрашивал и получил согласие Политбюро на установку в квартире академика Молокана Л.В. прослушивающей аппаратуры: старик хоть и числился уже лишь скромным научным консультантом какой-то сельскохозяйственно!! опытной станции под Москвой, но оставался номенклатурой наивысшего уровня с грифом «Совершенно секретно» на личном деле, и даже председателю КГБ для его «оперативной разработки» требовалась формальная санкция «с самого верха».)

«Подслушивают, подглядывают, постоянно ходят за спиной… — спокойно продолжал Эльве. — Привыкнуть к этому, конечно, нельзя, но можно принять к сведению… и тут же забыть. Мы не заговорщики, не конспираторы — верно ведь? Но мы знаем, что будущее — за нами… За вами». И он победно направил на Закутарова указательные пальцы обеих рук.

«Ура! Похоже на тост, — сказала Дашуля. — Выпьем!» Они втроем, смеясь, содвинули стаканы. И мысль о том, что он здесь лишний, не то чтобы совсем оставила Закутарова, но отошла далеко на второй план.

4

К тому времени Закутаров был уже человеком известным в диссидентских кругах. И реплика о заговорщиках и конспираторах была, конечно, ему и адресована. Старик знал, что именно так — «Мы не заговорщики и не конспираторы. Открытое письмо товарищам» — называлась широко разошедшаяся в самиздате и даже читанная по «голосам» статья Закутарова с анализом ситуации, в какой к концу семидесятых оказались диссиденты или, как тогда говорили, «демократическое движение». Автор убедительно доказывал, что диссидентские методы борьбы с коммунистическим режимом, несмотря на личный героизм инакомыслящих, не могут дать никакого положительного результата: конструктивный потенциал диссидентства равен нулю…

Статья была написана год назад после того, как среди черноморских, а потом и среди московских инакомыслящих пошел ложный слух, может быть, специально запущенный гэбухой, что именно по его, Закутарова, показаниям арестовали, судили и отправили в психушку «профессионального революционера» Бенедикта («Бегемотика») Струнского, который организовал в Черноморске подпольную «библиотеку самиздата». Местные читатели «самиздата» — полтора десятка молодых и не очень молодых интеллигентов (половина из них — еврейские «отказники») — начали даже сторониться Закутарова как стукача и провокатора.

Все это, конечно, были глупости. К аресту Струнского Закутаров не имел никакого отношения: Бегемотика взяли вечером на улице с поличным — он был хорошо нагружен, нес куда-то или откуда-то две книжки Авторханова, «Слепящую тьму» Кестлера, «Новый класс» Джиласа… И только на следующее утро домой к ничего не подозревавшему Закутарову нагрянули с обыском. Вошли неожиданно: Дашуля рано убежала в университет и забыла закрыть входную дверь, — с ней это частенько случалось (а может, дверь тихонько открыли отмычкой — они умеют).

На письменном столе совершенно открыто лежал только что вышедший в Париже свеженький глянцевый томик тамиздатского «Архипелага» и под ним — «Хроника», машинописные листки на папиросной бумаге. Гэбешникам, видимо, показалось мало этой «запрещенки», и они перевернули весь дом. Даже из морозильного шкафа на кухне выгрузили купленные впрок на дешевом загородном рынке пять замороженных куриц и хороший кусок свинины и стали отковыривать ножом иней от стенок, проверяли, не приморожено ли там что-нибудь. Еще когда Дашулины родители только-только привезли этот морозильник в подарок молодоженам, Закутаров довольно глупо пошутил, мол, агрегат хорош, чтобы спрятать что-нибудь на дне, — и надо же, запомнил папочка-прокурор! А может, он и настучал, что зять читает и даже сам пишет «антисоветчину»? По крайней мере папуля явился вместе с опергруппой и как надзорная инстанция с каменным лицом торчал при обыске, время от времени перешептываясь с оперативниками. Он всегда мечтал хорошенько упечь зятя и «освободить дочь от влияния этого отщепенца». (О том, что Закутаров предусмотрительно держит свой фотоархив и исторические записки за городом, в садовом домике Молокана-старшего, он, слава богу, ничего не знал.)

После обыска Закутарова под холодным осенним дождем вывели из дома (соседи небось прильнули к окнам), посадили в черную «Волгу» и повезли в «Особняк», и даже записку жене не разрешили оставить, сказали: «Не беспокойтесь, скоро вернетесь». «Особняком в переулке» называли в городе местное управление КГБ — огромное серое бетонное здание, криво, уродливо пристроенное к восхитительному старинному особнячку, который когда-то, еще в годы революции, ЧК реквизировала у местного судовладельца, тонкого ценителя архитектурного барокко. И здесь в кабинете следователя после не слишком продолжительной беседы Закутаров действительно признался: да, и «Архипелаг», и «Хронику» он получил от Струнского.

«Ну вот, что и требовалось доказать», — удовлетворенно сказал следователь, молодой белобрысый и лопоухий мужичонка со значком сельхозинститута в петлице. «Выдвиженец из сельского комсомола», — подумал Закутаров. Следователь некоторое время внимательно смотрел на него и, обнажая длинные передние зубы, улыбался какой-то вертикальной, заячьей улыбкой. На пустом столе лежали несколько листков протокола, окно было наполовину забелено матовой краской, на белой пустой стене — портрет Дзержинского. Закутаров успел подумать, что и длинная заячья физиономия следователя, и вся обстановка в кабинете — замечательно типажны: мог бы получиться отличный снимок… «Будем считать, что это начало нашего сотрудничества», — сказал наконец следователь, и было непонятно, спросил он или утвердительно подвел итог беседы.