Негатив. Портрет художника в траурной рамке
Шрифт:
Закутаров промолчал. Уж сотрудничать-то с КГБ он никак не собирался.
5
«Московские правозащитники считают, что ты поступил аморально», — сказала Дашуля месяца через три или четыре, когда Закутаров уже и думать перестал о том допросе. Она пришла с улицы, где случайно встретила кого-то из черноморских читателей «самиздата», имевшего постоянные связи со столичными диссидентами: «Он увидел меня и хотел перейти на другую сторону, но я его окликнула. Ему деваться было некуда».
Закутаров взорвался: да пусть бы девался куда подальше! Подумать только, «московские правозащитники считают»… А как он должен был поступить? Героически молчать? Взять все на себя?
Рискнуть, и при худшем обороте дела пойти в лагерь лет на пять, как ему сразу пообещал этот хищный заяц следователь? Оставить лишь до середины дописанными «Эстетические начала истории» (через двадцать пять лет эта ранняя, «студенческая» работа вышла уже тремя изданиями, переведена на английский
«Нет, положительно, у русской интеллигенции какая-то закупорка нравственных понятий, — говорил Закутаров уже тише, постепенно успокаиваясь, — какой-то нравственный ступор. Они никак не могут взять в толк, что добро и зло не позой измеряется, не количеством чудаков, добровольно отправившихся на гильотину, но делами, результатом работы — ре-зуль-та-том!» Он, Закутаров, не революционер и не подпольщик. Он историк и художник (да, да, и художник!). Он оканчивает университет, и у него есть обязательства перед собственной совестью. А вот если бы он, поддаваясь нравственному давлению диссидентского сообщества, отправился в лагерь, если бы принял позу распинаемого Христа и, загодя раскинув руки по сторонам, стал бы искать, где же тот предназначенный ему крест, — вот это как раз и было бы и глупо, и аморально.
«Ты, что ли, тоже считаешь меня аморальным?» — спросил он Дашулю.
«Не знаю, — сказала она. — У меня такое чувство, словно мы с тобой, взявшись за руки, шли беспечно по улице, и нас обоих грубо схватили, затащили в парадное и изнасиловали. А мы отряхнулись и теперь как ни в чем не бывало идем дальше и мирно беседуем о высоких материях… Я не хотела тебе говорить, но меня ведь тоже вызывали. И спрашивали о тебе: что муж читает, что пишет? И я не сумела промолчать и подписала семь листов протокола — рассказала, что ты читал в прошлом месяце, что в позапрошлом, что год назад… Когда читал Шпенглера, когда Ясперса, когда Сартра… Я тебя сдала, понимаешь? Я… тебя… сдала», — сказала она с расстановкой. Она явно была на нервном взводе, ее трясло.
«Что ж тут особенного, — попытался он успокоить ее, — Шпенглер… Ясперс… Все это есть в городской библиотеке, разрешенное чтение. Ты все сказала правильно».
«Что — правильно? Что тебе правильно? Как же ты не понимаешь, чурбан равнодушный! — Теперь она уже плакала и, стоя перед ним, словно перед закрытой дверью, в такт каждому слову слабо стучала кулачком ему в грудь. — Я… сдала… им… нашу… жизнь, и следователь под этим расписался. Оприходовал. Тебя сдала, саму себя, наше чтение, наши разговоры, нашу любовь… Понимаешь наконец? Ты все это так придумал, ты, ты. Это из-за тебя, из-за тебя, из-за тебя приходится терпеть такое унижение…»
Он, честно говоря, не очень понимал, из-за чего истерика. Да, в силу неординарности мышления у него всегда будут сложные отношения с властями: отныне такова его (а значит, и ее) жизнь. Разве не верную тактику оба они выбрали при столкновении с КГБ: он — осознанно, рассчитанно, она — интуитивно следуя за ним? Но тот конкретный эпизод закончился, все прошло, он, слава богу, остался на свободе, и можно работать дальше и жить как жили. Что же теперь так убиваться?
Иногда он думал, что, может быть, ее повышенная в последнее время нервозность объясняется какими-то физиологическими причинами. Ну вот, например, у них не очень-то складывается сексуальная гармония. Но когда он заговаривал об этом, она только раздраженно отмахивалась: «Как раз все наоборот». Что значит «наоборот», она не объясняла и вообще не любила говорить на эти темы.
Так или иначе, но от ее прежней восторженности ничего не осталось. Она, может, потому и согласилась, чтобы Закутаров поехал с ней к Эльве, — надеялась, что старик поможет… И он действительно помог. «Не знаю, как надо было вести себя в КГБ, и никогда и никому на этот счет советов давать не буду. И осуждать никого не буду, — сказал Эльве, когда неловкость первого общения совсем исчезла и речь уже впрямую пошла о неписаном нравственном кодексе диссидентов и о статье Закутарова. — Мне значительно важнее ваши конструктивные идеи. Ваша статья — замечательно верный и важный документ. Таких трезвых мыслителей, как вы, в нашей стране остро не хватает. Вам совершенно чуждо русское нравственное кликушество, и в этом ваше колоссальное достоинство! Я убежден, что самая большая беда России — примат нравственного чувства над разумом всегда и во всем. («И над чувством исторической гармонии», — подумал Закутаров.) Помните, сказано: «Иди и гибни — дело прочно, когда под ним струится кровь». Нет ничего опаснее этого русского предрассудка. Где сегодня дело, ради которого «иди и гибни»? Война с коммунистическим режимом? Но режим — это не десять членов Политбюро. Режим —
это вся страна и шестьдесят лет ее истории. Погибнуть, чтобы разверзлась глубокая пропасть между «мы» и «они»? Между теми, кто «живет не по лжи», и теми, кто состоит у лжи на службе? Но где эта пропасть разверзнется? Сколько народу свалится в нее с обеих сторон? Что такое борьба противоположностей, связанных одной и той же аортой, омываемых одним и тем же кровотоком времени? Это путь к катастрофе. Мы все в этой стране — единый организм. Больной, но все равно единый. Мы осьмушки истины, разнесенные в противоположные стороны. Вот разумное дело: собрать эти осьмушки воедино. Сначала в себе самом. Установить мир в душе. И показать другим, как это делается».Хорошо говорил старик! Надо наводить мосты между противоположными краями пропасти, — ну вот между властью и диссидентами, в частности… Мосты — сегодня ключевое слово…
В тот первый вечер засиделись далеко за полночь, и когда встали, чтобы разойтись спать, они со стариком были уже совершенно своими людьми. И Закутаров, несколько стыдясь, подумал, что вот ведь, в первый момент по приходе сюда почудился ему, глупому ревнивцу, некий двусмысленный «треугольник».
«Я рада, что ты понравился Эльве», — тихо сказала Дашуля, когда они остались одни в кабинете, — здесь она постелила на большой низкой тахте. В ее голосе все-таки оставалось какое-то отчуждение, или она просто очень устала. «А год назад ты тут где спала?» — спросил Закутаров. Она свободно показала рукой на тахту и, видимо, хотела ответить, но запнулась и внимательно посмотрела на него: «Господи, какой ты все-таки пошлый малый».
«Я тебя люблю, я тебя хочу», — обнимая ее, прошептал он, когда они легли. «Давай спать, — сухо сказала она, отстраняясь, — я сегодня дико устала. И потом… мне кажется, я беременна».
6
Когда простодушные интервьюеры (в большинстве своем — молодые женщины) спрашивали Закутарова, какова цель его жизни (пожалуй, взрослый мужик никогда и не возникнет с таким дурацким вопросом), он всегда, не задумываясь, отвечал: «Движение вперед». «А как узнать, в каком это направлении — вперед?» — настаивали самые дотошные. Можно бы, конечно, как-нибудь по-черноморски плоско отшутиться (например, «там, где брошка, там перед»), но он никогда не опускался до шуток с журналистами (тем более — с журналистками) и всегда отвечал всерьез и старался изложить свои мысли с предельной простотой, ясностью и искренностью, как ближайшим друзьям: «Вы правы, заранее никогда ничего не знаешь. Просто никогда не следует стоять на месте, всегда надо быть в движении, и как-то само собой оказывается, что движение — всегда вперед».
Когда позволяло время (работа в президентской администрации, бизнес АПРОПО, курс политологии в РГГУ, семейные заботы и, наконец, фотография, — а временами прежде всего — фотография: работа с натурой, эксперименты со светом, постановки в ателье), он никогда и никому не отказывал в интервью, даже заведомым идейным противникам из числа коммуно-патриотов, — считал, что, если предоставляется возможность, надо выступать перед любой аудиторией, даже и враждебной. Он принимал журналистов в своем кабинете в АПРОПО, угощал чаем, сам разливал, ставил вазочку с конфетами и, сидя в глубоком кресле (натуральная кожа цвета молодой сосновой зелени: жена-англичанка была профессиональным дизайнером и декорировала кабинет на свой, пожалуй, чуть старомодный, но все-таки безукоризненный староанглийский вкус), говорил спокойно и просто, разве только иногда чуть иронично, — как мудрец, несколько утомленный постоянным вторжением в его частную жизнь, но в силу своего положения вынужденный мириться с этим неудобством. И журналисты (и журналистки), выслушав его, напившись чаю, поразглядывав висевшие по стенам портреты Сахарова, Солженицына, Марченко, Ларисы Богораз и других великих живых и ныне покойных диссидентов (самый крупный и, конечно, с теплой надписью черным маркером — размашисто, во весь правый нижний угол — портрет Л.В. Молокана собственной его, Закутарова, работы, в гимнастерке и с солдатским орденом Славы), уходили, по крайней мере, с уважением к актерским способностям этой «яркой звезды политической сцены». И только самые злые (или самые простодушные) в корреспонденциях о визите к Закутарову вспоминали потрепанного чеховского мечтателя и пустослова Петю Трофимова: «Вперед мы идем неудержимо к яркой звезде…» Не этого ли персонажа пародирует Олег Шептало? Движение, видите ли, вперед для него самое важное. Заставляя Президента великой страны блуждать в безвыходном политическом лабиринте, этот бессовестный циник позволяет себе… Ну, и так далее.
Нет, ни актером, ни циником, ни пустым мечтателем Закутаров, конечно, не был, и «движение вперед» (в кавычках, потому что не более как устоявшаяся метафора, а истинное движение, о направлении которого нам самим ничего не известно, — оно, как и царствие божье, только «в нас самих есть») действительно было самым простым объяснением его главных поступков в жизни.
И расставание с Дашулей двадцать с лишним лет назад после почти трех лет совместной жизни, после рождения ребенка, который вроде бы должен был сплотить семью, — это расставание тоже было «движением вперед». («Закутаров, не уходи», — тихо сказала она ему в спину, когда он был уже в дверях, — так тихо сказала, словно предоставляла возможность услышать или не услышать — по желанию. И он не услышал, не захотел, — и ушел.)