Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Однако в какой-то момент Закутаров получил известие о смерти отца и в два дня собрался и, наплевав на дипломную отработку и на сам диплом, уехал в Москву. Вскоре в Москву переехал и Струнский. «Революцию делают в столице, а не в провинции», — почему-то смущенно объяснил он свой якобы фиктивный («исключительно ради прописки») брак с какой-то московской парикмахершей, — впрочем, как оказалось, прехорошенькой молодой женщиной, каждый год приезжавшей в Черноморск отдыхать. Был ли брак фиктивным изначально, теперь трудно сказать: так или иначе, но они и теперь были вместе и недавно приглашали Закутарова на «серебряную свадьбу»… О процессе, о допросах Закутаров и Бегемотик вспоминали редко. То, что оба дали признательные показания, никак не испортило их товарищеских отношений. Тем более что на суде-то Закутаров от показаний отказался. Он вообще был доволен тем, какую партию сыграл тогда с властями…

Уезжая в Москву, он думал, что теперь не скоро увидит Дашулю (отцовских чувств он никогда не знал и, честно говоря, острой потребности видеть маленького сына у него не возникало). Но вышло иначе. Через полгода Дашулина мать нашла его по телефону и, всхлипывая в трубку, впервые за все время знакомства назвала его ласковым именем и повторила несколько раз, как заклинание: «Олежек, Олежек, Олежек! Пожалуйста, пожалуйста, приезжайте». Оказалось, Дашуля впала в глубокую депрессию, теперь находится в больнице, с ненавистью бросается на родителей, когда они ее навещают, и говорит, что никого, кроме Закутарова, видеть не хочет. И он вынужден был на две недели бросить закрутившиеся тогда всерьез дела с самиздатским журналом, поехать в Черноморск, вместе с родителями организовать ее выписку из больницы, погрузить в поезд (именно погрузить: инъекции галоперидола нарушили координацию, и она еле могла двигаться) и привезти в Москву. С вокзала он позвонил Эльве, и тот коротко сказал: «Вези». И Закутаров привез ее к нему и оставил. Насовсем.

10

«Что, Закутаров, жалеешь, что когда-то связался со мной?» — виновато спросила Дашуля, когда он в очередной раз устраивал ее дела — уже после смерти Эльве и после ее очередного психического срыва. Но он не ответил, сделал вид, что не услышал или не понял вопроса. Нет, он, конечно, никогда не жалел ни о каких своих поступках: знал, что всегда делает то, что требуют от него объективные обстоятельства, и жалеть не о чем, — но потому не ответил, что в принципе терпеть не мог эту женскую рефлексию, эти матримониальные разборки. Да и что значит «связался»? Рядом с Дашулей, «под знаком Дашули» прошел существенный кусок жизни, и это была объективная данность. Дашуля, Даша, Дарья Жогло была включена в общую гармонию его судьбы, и без нее картина жизни имела бы какие-нибудь иные очертания…

Впервые он обратил на нее внимание еще после второго курса — жарким июньским вечером, когда весь город, казалось, вывалился на приморскую набережную в поисках хоть какой-нибудь прохлады. В плотной, потной и по-летнему пестрой толпе гуляющих он сначала увидел Карину, которая не заметила его и прошла мимо, по-детски держась за руки с какой-то совсем юной подружкой, и что-то увлеченно рассказывала ей и влюбленно на нее смотрела, — и он весело подумал, что это, должно быть, и есть его соперница. И когда через полчаса он увидел их еще раз, теперь уже на некотором расстоянии, и Карина тоже увидела его и помахала ему рукой, он показал большой палец и поаплодировал: мол, выбор что надо. Карина неодобрительно покачала головой. Но подружка и впрямь была хороша: восхитительная линия шеи и плеч, русая коса, тяжело собранная на затылке, — в этом был стиль. Как раз ее шея, плечи, ключицы тогда особенно привлекли его внимание, и он сразу представил себе, как хорошо все это будет в кадре… Но в кадр ее шея и плечи впервые попали только года через полтора.

Они сблизились как-то внезапно, можно сказать, в считанные минуты. В теплый осенний вечер (Закутаров был уже на четвертом курсе) собрались первые интеллектуальные посиделки в морге у Бегемотика, и один из серьезных мальчиков (кстати, тогдашний boyfriend серьезной девочки Дашули) читал доклад не то о нарушении прав инвалидов в СССР, не то о преследовании крымских татар. Минут через пятнадцать после начала, извинившись за опоздание, явился Закутаров. («Как Онегин в балет», — сказала она потом.) Он сел как раз позади нее, и она сразу почувствовала его взгляд у себя на шее и на затылке и машинально поправила косу. Прошло еще минут десять (занудство докладчика было нестерпимо), и Закутаров написал записку и, коснувшись ее плеча, передал ей: «Давайте сбежим отсюда, а?» — и были нарисованы два человечка типа «палка, палка, огуречик», бегущие, взявшись за руки, куда-то к морю. Она прочитала записку и, не поворачиваясь, едва заметно кивнула головой. Еще через пять минут она поднялась первая, и, ни слова никому не говоря, они вышли вместе, и здесь же в темном углу больничного двора, выходившего в приморский парк, на каких-то кучей наваленных досках, пахнувших свежим сосновым распилом, она неожиданно яростно, жадно ответила на его поначалу робкие, разведывательные ласки. «Чем там измучил ее прежний boyfriend?» — подумал тогда Закутаров. Впрочем, может быть, этого boyfriend’а он, ревнуя, сам и придумал.

Они сразу стали неразлучны. «Я полтора года каждый день мечтала о тебе и читала умные книги, чтобы уметь и думать, и разговаривать на твоем языке», — как-то сказала она, сильно покраснев. Закутаров засмеялся и, наклонившись к ней, поцеловал ее в любимую им ямочку над ключицей. Он не стал ее огорчать и не сказал, что ни умные книги, ни словари тут не помогут: говорить на его языке не дано никому, — ну уж по крайней мере ей, обыкновенной милой интеллигентной домашней девочке, — точно не дано. Да и вообще, чтобы лечь на свежие сосновые доски, особая начитанность вовсе не обязательна. (Впрочем, справедливости ради надо сказать, что она была девочка совсем не бездарная и позже, став уже женой великого Эльве, вовсе не потерялась в его тени, писала неплохую публицистику — когда на пару со своим знаменитым мужем, а когда и сама, — сначала в самиздате, а после падения режима — и в центральных газетах.)

Закутаров был по уши влюблен, и всё, всё в ней приводило его в восторг: и ее детская манера говорить, чуть нараспев и склоняя голову набок, и ее совсем не женская, но скорее подростковая стыдливость, которую ему всякий раз приходилось мягко и нежно преодолевать («Тогда на досках — от отчаяния, от страха потерять тебя», — как бы оправдывалась она), и даже то, что во время их загородных прогулок она иногда вела себя совершенно как мальчишка и принималась кидать в море плоские камни и считала, сколько раз они прыгнут по воде, или вдруг убегала вперед и по крутой тропинке быстро взбегала в гору и звала его — посмотреть, какой замечательный вид на море открывается оттуда, сверху.

«Мы будем каждый вечер ходить к морю и читать друг другу стихи», — сказал он, когда они решили пожениться. «И у нас родится сын», — сказала она и повела его знакомить с родителями и с отчаянной смелостью с порога представила: «Мой муж Олег Закутаров — гордость университета, человек безжалостно умный и безудержно талантливый». Он же тогда подумал, что все как раз наоборот: талант обязан быть безжалостен — и к окружающим, и к самому себе, — а разум не должен знать преград.

11

С ее портретом он возился весь первый год их совместной жизни, — и ничего у него не выходило. Шея, плечи, ключицы, поворот головы — как-то всё получалось слащаво, манерно, фальшиво. Пошлая поделка районного фотографа, какие, раскрашивая пастелью, вывешивают на уличной витрине.

Какая-то умильная фальшь была, видимо, в том, как он вообще воспринимал жену (так иногда взрослые лживо сюсюкают над детьми). И поэтому не мог ухватить чего-то главного… Но однажды вечером он приехал встречать ее после тренировки в конно-спортивный манеж и увидел, как она, прощаясь, кормит лошадь яблоком и, словно мама ребенку, что-то строго и любя выговаривает ей, и лошадь, кажется, внимательно слушает, и все понимает, и тянется мордой к руке, и, поднимая верхнюю губу, зубами осторожно берет яблоко. И было видно, что они любят и понимают друг друга — огромное доброе животное и строгая молодая женщина в облегающем костюме жокея. Снимок получился тогда же, с первого раза.

«Этот портрет с лошадью, может быть, за всю жизнь лучшая моя работа», — сказал он ей уже много позже, когда пришел на Ленинский навестить ее через месяц после смерти Эльве. Она тогда снова впала в депрессию, и заказала десять больших, метровых копий с этого фото, и вплотную один к другому поклеила их по стенам кухни, и тремя снимками закрыла оконное стекло, и в кухне даже днем был мягкий полумрак, и отовсюду вокруг смотрело ее лицо и одинаковые лошадиные морды, и только низко над столом, словно он навсегда остался сидеть тут, — фото одинокого Эльве в солдатской гимнастерке…

Похоронив мужа, с которым прожила пятнадцать лет, она почувствовала себя беззащитной, и ей казалось, что кто-то преследует ее и наблюдает за ней при помощи особых лучей — и через окна, и сквозь стены, — а фото ее спасает. «У снимка есть энергетическое поле, и оно всё нейтрализует, — неохотно объяснила она Закутарову. — Ты никогда не понимал своей силы».

Пятнадцать лет она прожила с Эльве душа в душу. С ним восторженная и сентиментальная девочка стала серьезной и взрослой женщиной. Вот его-то язык и способ мышления она усвоила вполне, и на людях они всегда говорили и думали одинаково. И с какого-то времени даже статьи подписывали вместе: Жогло и Молокан… Он умер внезапно, еще совсем молодым (ну, конечно, молодым — ему и семидесяти не исполнилось), вдруг остановилось сердце, и он упал мертвым дома на кухне. Она услышала шум падения и бросилась туда, а он лежит на полу головой к двери, лицом вниз, и рядом разбитая чашка и лужица разлитого кофе…