Неизвестный Александр Беляев

Andante сon moto: желание религиозного композитора найти утешение в религии, невозможность и этого, и горький смех над собой, и отчаянье, не знающее границ…

Так играть может только большой артист и, при том, в тот счастливый период, когда искусство еще не сделалось ремеслом, когда только выковываются художественные образцы, когда исполняемое переживается всем существом. Для такого исполнения мало техники, надо иметь большую душу. В этот вечер г. Ген оживил и заставил говорить так страстно, так красноречиво о своих страданиях подлинную душу „нумен“ Бетховена.

Из других номеров программы следует отметить симфонический этюд Шумана, в котором сказалась вся капризная Муза композитора.

Прекрасно были переданы артистом неожиданные переходы настроений, от бурно-веселых, жизнерадостных, к глубоко-тоскующим. В бешеном деортиссимо артист не уступает по силе Гофману, и также хорошо владеет нежнейшим пианиссимо.

Шопена г. Гён исполняет хорошо, но это, по-видимому, не в его индивидуальности. Не то, чтобы он не мог дать нужного пианиссимо в ноктюрне или вальсе, но это как-то не по нем. Он не нежный Миннезингер, в нем живет душа викинга. Не борцу, закаленному в битвах, мечтать и вздыхать при луне.

В техническом отношении идти дальше некуда.

Интересный артист и интересный концерт.

Надо надеяться, что если г. Гён навестит Смоленск вторично, зал будет полон. Красиво и полно звучал концертный рояль Шредера.

Смоленский вестник». – Смоленск. – 1911. – № 280, (20.12). – С.2

Жеффруа Г. Ряса

(Перевод [с франц.] А.Б.).

Последняя баррикада еще держалась на перекрестке двух старых улиц предместья.

Над ней командовал один из вождей мятежа. С тех пор как он стал мужчиной, даже еще юношей, боролся он во имя восстания. То пером в газетах, брошюрах и книгах, то словом[,] брошенным на митинге со звонкой трибуны, то все существом, во главе уличной толпы, он целиком отдавался каждой вспышке, каждой мятежной попытке, каждому революционному упованию.

И само собой так вышло, что когда народ восстал, бросился к пушкам, зарядил ружья и воздвиг баррикады на жалких улицах предместий, он очутился на своем посту и, распоряжаясь военными действиями, взял на себя всю ответственность.

Теперь о сам делал то, о чем говорил, что провозглашал раньше.

Со всей напряженностью борца переживал он теперь то, что прежде апостольски проповедывал. Среди нерешительных и несмотря на внешнюю бурность слов и жестов колеблющихся, среди увлеченных и увлекающихся, а втайне испуганных тем, что приходилось отдаться могучим волнам народного моря, он был из тех, кто сознательно, твердой рукой бросил на весы жизнь и смерть и до конца решился исполнить свой жребий, каков бы он ни был.

Ему не было нужды обещать себе идти до конца каждого начинания, с которым он связал себя словом или поступками. Он просто брался за дело без лишней похвальбы, но и без малодушия или задора. В голове этого повстанца уживались рядом горячий энтузиазм и холодный рассудок. Бурный и ясный, упорный и мудрый, он, точно главнокомандующий, рисковал всем и в то же время обеспечивал себе отступление. В уличных стычках он отступал всегда последним, подобно капитану, который тоже последним покидает свой корабль и только тогда садится в убегающую в открытое море шлюпку, когда вся надежда потеряна, а уцелевшие уже находятся в безопасности.

В течение двух месяцев, пока гражданская война шумела и гудела по городу, особенно в течение последней недели, когда вошли войска и пришлось защищать революционные кварталы, улицу за улицей, дом за домом, под сильным ружейным огнем, под дождем тяжелых гранах, среди грубого вторжения ядер, в одно мгновенье пробивавших баррикады, – за это время вождь познал все переживания борьбы, все надежды боя, всё отчаяние поражение.

Квартал за кварталом, отступая перед врагом, под шум канонады, в красном огне пожаров, с минутами затишья, когда доносился далекий отрывистый залп быстрых расстрелов, вождь уже ясно предвидел судьбу товарищей и свою. Но всё же он оставался невозмутим, предусмотрителен и деятелен, как будто победа еще могла придти.

Когда он занял последнюю баррикаду, после которой уже нечего было защищать, он не скрыл истины от окружающих.

– Вот, – сказал он, – берите каждый свою долю патронов, а вот наш запас снарядов для последней нашей пушки… Улетит последнее ядро, расстреляем последний заряд, тогда уходите без колебаний… Мы обязаны исполнить наш последний долг – уцелеть, чтобы потом снова служить свободе. Не нужно бесполезных жертв, не нужно заигрывать со смертью. Когда наступит пора, я как генерал шуанов, скажу вам:

«В рассыпную <sic!>, ребята!!..» Мы знаем, что квартал за нами еще свободен, – и улицы, и дома здесь нам известны. Мы расстанемся и еще раз попробуем ускользнуть.

– Решено, – ответили ему люди с черными от пороха лицами и горящими глазами, – ускользнем, если не ляжем здесь. Ты с нами, мы знаем, что ты останешься с нами до конца. Если ты останешься жив, а мы умрем, ты своим пером расскажешь, как мы умирали…

Вождь был тронут. Их черные руки в последний раз обменялись пожатиями.

– Теперь довольно слов… К оружию!

Каждый занял свое место.

Над редутом из булыжников, опрокинутых повозок и мешков с землей, за которым укрылась последняя горсть повстанцев, теснились высокие дома рабочих, слепые, глухие, немые, необитаемые, и с виду мертвые. При первых лучах зари они побледнели, точно содрагаясь <sic!> от предстоящего кровавого зрелища, при котором им невольно придется присутствовать.

Всё произошло скорее, чем можно было думать. Солдаты были гораздо многочисленнее повстанцев. С верхнего конца улицы, возвышаясь над баррикадой, безостановочно стреляли три пушки. Патроны беречь не пришлось.

Два ядра, пролетевшие друг за другом, сломали ось у единственной пушки повстанцев. В баррикаде были сделаны пробоины. Несколько человек пытались завалить ее <sic!> брусьями и камнями. Но еще ядро, потом еще другой прилетели и свалили людей.

В свою очередь вождь и немногие из его уцелевших товарищей, прицелились и выбили из строя артиллеристов, которые на их глазах мелькали в дыму около трех неприятельских пушек. Этих сняли, другие пришли.

Вдруг стрельба раздалась сверху. Саперы, против стены, сделали проход сквозь дома и пехота, поднявшись на верхние этажи, стреляла по защитникам баррикад <sic!>. Еще трое свалились.

Осталось пятеро и вождь.

– Всё кончено, – сказал он, – но подождите, я прикрою ваше отступление.

Он подбежал к двери соседнего дома, толкнул ее и скоро опять вышел, катя перед собой боченок <sic!> с фитилем.

Солдаты поняли в чем дело и исчезли из окон.

– Уходите! Уходите! – крикнул вождь, зажигая фитиль.

– А ты! Что же ты?

– И я за вами… Скрывайтесь… Живо…

Они скрылись, затерялись в путанице переулков, домов и дворов, знакомых им с детства.