Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Можно было бы привести немало примеров, из которых видно, как и в каких направлениях размышлял Андрей Белый о защите творчества и творческой индивидуальности от давления разного рода норм и канонов, не будучи при этом даже временным сторонником мистического анархизма, в отличие от своего собрата по символизму, «скворешен вольного селянина» Вяч. Иванова [366] .

В опытах К. Малевича и А. Крученых, как и многих других деятелей эпохи футуризма, бунт против нормативностей и симпатия к «мирному анархизму» (С. Аверинцев о Вяч. Иванове) сплелись в некое единое целое и вылились в поиск такого специфического языка и таких специфических форм как искусства, так и поведения художника, которые помогли бы обеспечить, хотя бы частично, всегда искомую творцом независимость от диктата «культурократии». Эти установки были унаследованы обэриутами, затем андерграундом 1960-х годов и, наконец, новой литературой начиная с 1970-х, в контексте многочисленных течений которой складывался и московский концептуализм.

366

Аверинцев С. С.«Скворешен вольных гражданин…». Вячеслав Иванов: путь поэта между мирами. СПб.: Алетейя, 2002. С. 37–39.

Не имея возможности проследить намеченный здесь процесс во всей его полноте, я намереваюсь свести лицом к лицу его «начала» и «концы», выделяя лишь отдельные, на мой взгляд, наиболее выразительные аспекты [367] .

2

Для начала я предлагаю обратить внимание на сборник стихотворений Андрея Белого «Пепел» (1909), представляющий набор самых разнообразных авторских «масок», — как определил сам Андрей Белый, те «я», от лица которых творился текст, и как он много позднее — в стихотворении «Поется под гитару» (1922) — охарактеризовал их словесное оформление:

367

Несколько подробнее об этом процессе — в моей статье: Szilard L.Forma formans е forma formata: dal simbolismo al concettualismo russo // Il Tradimento del Bello. Le transfigurazioni tra avanguardia e post-modernita / A cura di Elena Agazzi e Marco Lorandi. Milano: Bruno Mondadori, 2007. P. 27–48.

Я — Словами так немощно Нем: Изречения мои — маски… [368]

Прежде всего это маска сумасшедшего, отождествившего себя с Христом [369] («В темнице», «Утро», «Отпевание», с. 244–245), осмеянного пророка (с. 146–148) или просто безумного (с. 149–150, 268–269, 521, 528–529). Но это и маска крестьянина-сектанта (с. 144–146), странника (с. 161–162), каторжника-беглеца, речь которого основана на ритмике популярнейшей в России песни о бежавшем узнике «По диким степям Забайкалья…» (с. 171–172), арестанта (с. 177–178, 530), купца (с. 193–194), вора и убийцы (с. 199–202); висельника, глядящего на мир с высоты своей петли (с. 204–206); калеки (с. 207–208); женщины, за которой «подсматривает всё» горбун (с. 209–210); проигравшегося игрока (с. 227–229), лесоруба-столяра (с. 257–258) или изгнанника-горемыки (с. 262–263).

368

Белый А.Стихотворения и поэмы. M.; Л.: 1966 (Библиотека поэта. Большая серия). С. 446. Далее произведения Белого, если иного не оговорено в сносках, цитируются по этому изданию, страницы указываются в скобках после цитаты или упоминаемого стихотворения.

369

Это явление сказалось уже в сборнике «Золото в лазури»: ср. стихотворения «Вечный зов», «Безумец», «Жертва вечерняя» (с. 78–80, 140–143).

Выбор бобылей и бродяг в качестве центральных героев или «лирических „я“» своей поэзии рубежа 1900–1910-х годов Андрей Белый счел необходимым пояснить в предисловии к переработанному варианту сборника «Пепел». Это предисловие было написано в 1928 году, и, видимо, предназначалось для читателей нового поколения, не слишком подготовленных к такому литературному приему:

…и «Бобыли»,и «Бродяги»именно потому, что «Бобыли»сходят с ума; ноты безумия и анархического субъективизма правомерно отражены в этой «Драме» моего «Бродяги». Прошу читателей не смешивать с ним меня: лирическое «я» есть «мы» зарисовываемых сознаний, а вовсе не «я» Б. Н. Бугаева (Андрея Белого), в 1908 г. не бегавшего по полям,но изучавшего проблемы логики и стиховедения (с. 560).

В перспективе языковых поисков поэзии наших дней примечателен тот факт, что столь различные маски оформлены Андреем Белым на основе использования «общих мест», возникших в результате массовой языковой деятельности: стихи этого типа опираются на игровое и перепевное употребление не только стереотипизировавшихся фольклорных оборотов, но и широко распространенных и легко узнаваемых ритмов частушки, трепака, камаринской и т. п. Именно в этом, думаю, сказывается понимание поэтического творчества как результата общеязыковой деятельности народа, вместе с тем направленное на разрушение и канонизируемых структур, и самого механизма канонизации, претендующего на роль основного принципа организации культуры.

Обращают на себя внимание также и развернутые предисловия Андрея Белого к своим сборникам стихов: они свидетельствуют о потребности автора взять на себя хотя бы часть герменевтической деятельности. Благодаря этому выбор для поэтического оформления голосов людей, вытесненных на периферию жизни, поддерживается интеллектуально сформулированным контекстом сочувствия и пояснения.

Особое место среди выбираемых Андреем Белым масок занимают маски фантастические, выражающие, кажется, крайнюю степень даже и не маргинализованности, но дистанцированности по отношению к социуму. Я имею в виду маски зооморфности (стихотворение «Кентавр», с. 118) и особенно настойчиво фигурирующие разнообразные маски мертвеца, окруженного множеством сопровождающих его аксессуаров (с. 129, 234–235, 240–241, 246–250, 272–274).

Один из многочисленных вариантов маски мертвеца у Андрея Белого представлен «Хулиганской песенкой»:

Жили-были я да он: Подружились с похорон. Приходил ко мне скелет Много зим и много лет. Костью крепок, сердцем прост — Обходили мы погост. Поминал со смехом он День веселых похорон: — Как несли за гробом гроб, Как ходил за гробом поп: Задымил кадилом нос. Толстый кучер гроб повез. «Со святыми упокой!» Придавили нас доской. Жили-были я да он. Тили-тили-тили-дон! (Июль 1906 г., Серебряный Колодезь) [370]

3

Как известно, оперирование приемами построения авторских масок и имиджей — одна из самых характерных особенностей творчества Пригова. По его мнению, элементы осознанного поведения в культуре всегда присутствовали в творческих установках людей искусства, а наше время всего-навсего лишь обнажило и акцентировало эту сторону бытования художественной личности. Л. Зубова справедливо подчеркивает, что Пригову «языковые маски [были] нужны, чтобы испытать на достоверность разные возможности языка, уже реализованные в его некодифицированных сферах… при этом оказывается, что мораль, положительная идея, положительный персонаж, пройдя через языковую профанацию, отвоевывают новые территории, распространяются на те языковые и социальные пространства, где им не было места» [371] .

370

С. 266.

371

Зубова Л.Пригов в прямом смысле // Sub Rosa: In Honorem Lenae Szil'ard. K"osz"ont"o k"onyv L'ena Szil'ard tisztelet'ere. Сборник в честь Лены Силард / Ed. by Mak'am'e Szokolov. Budapest, 2005. P. 632, 639.

Согласно наблюдению М. Берга:

…стратегия Пригова — это последовательный ряд попыток скрыть и одновременно реализовать противоречивые и, казалось бы, разнополярные комплексы… Автор предлагает интерпретировать эти комплексы не как психоаналитические, а, так сказать, как культурные: точнее, предлагает транскрипцию психоаналитических комплексов в пространство культуры. Ряд изживаемых комплексов предстает в виде последовательности поз: поэта-морализатора… поэта-гражданина… поэта-пророка и даже поэта-инородца… Ряд может быть продолжен — поэт-хулиган, поэт-некрофил, поэт-историограф [372] …

372

Берг М.Литературократия. С. 99.

Описание этого множества «поз» и масок требует специального развернутого исследования, так что в рамках данной статьи приходится ограничиться лишь анализом одной позы-маски, да и то — лишь в одном ее варианте, достаточно близком в том, что касается специфической модификации «черного юмора», которая дает о себе знать в приведенном выше стихотворении Андрея Белого. Цитирую стихотворение Пригова:

Лежу я в беленькой матросочке И свежерублен гробик мой Легко подогнаны все досточки Цветы взбегающей горой Лежат поверх меня Отец склонился надо мной В папахе и лохматой бурке О-ооо! Как мне мечталось, Боже мой Ан нет вот, в Екатеринбурге Где-то Неведомо где Лежу невостребованный [373]

373

Цит. по: Пригов Д. А.Написанное с 1990 по 1994. М.: Новое литературное обозрение, 1998. С. 185.

Стихотворение входит в группу творений 1993 года, следующих вскоре после цикла «Ты помнишь, мама» (1992 г.) и предуведомления «Оборотень» (1992 г.). Этот контекст настраивает на совмещение времен и соединение «сюрреализма» с «квазимемуарностью».

Как и в случае приведенного выше стихотворения Андрея Белого, конструкция этого нового варианта «плясок смерти» основана на построении специфической дистанции по отношению к «нашему» миру: слово о «нашем» мире произносится не из-за географической границы, не из сферы иноязычия, а из сферы потустороннего, которую, впрочем, Пригов выбирает в качестве «места поэтического голоса» столь же часто и в не менее разнообразных манифестациях, чем Андрей Белый [374] .

374

Ср.: Пригов Д. А.Явление стиха после его смерти. М.: Текст, 1995. С. 12–62; Он же.Собрание стихов: В 2 т. T. 1. 1963–1974 // Wiener Slawistischer Almanach. Sbd. 42. Wien, 1996. S. 95; Он же.Собрание стихов: В 2 т. Т. 2. 1975–1976 // Wiener Slawistischer Almanach. Sbd. 43. Wien, 1997. S. 276; Он же.Написанное с 1990 по 1994. С. 188–189, 240; Ерофеев В. Н., Пригов Д. А., Сорокин В. Г.ЁПС: Ерофеев — Пригов — Сорокин. Сборник рассказов и стихов. М.: ZeбpaE, 2002. С. 171; Пригов Д. А.Дитя и смерть. М.: Логос, 2002.