Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов
Шрифт:
Примечательно в обоих случаях обращение к фольклору субкультуры: у Андрея Белого это подчеркнуто самим названием — «Хулиганская песенка», в то время как у Пригова — выбором диалектно-фольклорных лексем («досточки» вместо нормативной формы «досочки»), а также плотным скоплением уменьшительных суффиксов («матросочка», «гробик»), что характерно для некоторых фольклорных жанров.
Примечательна также установка на инфантильность «повествующего сознания». В случае Андрея Белого это сказывается уже в выборе ритмической схемы, подчеркнутом финальной строкой текста: «Тили-тили-тили-дон!», которая почти дословно повторяет строчки детской песенки: «Тили-тили-тили-бом, / Загорелся кошкин дом» (ср. также начало известной фольклорной дразнилки: «Тили-тили-тесто, / Жених и невеста…»).
В случае Пригова отбор лексики, как и ритмическая схема начального четверостишия (4-ст. ямб с чередованием дактилических и мужских окончаний), настраивают на ассоциации с блатным фольклором, но — как это часто бывает у Пригова — внезапно ритмический поток прерывается и тем самым разрушает, деавтоматизирует читательское ожидание. Зато «беленькая матросочка», заявленная в первой строке, утверждает, что «лирическое „я“» этого стихотворения — маленький мальчик, которому мечтались «папаха и лохматая бурка» отца, атрибуты «красных казаков», как они, вероятно, представлялись октябрятам и пионерам советского
375
«Дождь превратил наши лохматые папахи, бурки и коней в мало презентабельную массу», — писал офицер-эмигрант А. Л. Марков в своих воспоминаниях о Первой мировой войне «В ингушском конном полку», опубликованных в Париже в журнале «Военная быль» в 1957 г. «Бурки» и «лохматые папахи» — атрибуты казаков — героев повести Шолохова «Путь-дороженька» (1926), действие которой происходит во время Гражданской войны. Впоследствии напоминающие дореволюционных персонажей охранники-горцы в «бурках» и «лохматых папахах» появляются — уже как пародия на литературный штамп — и в романе Владимира Сорокина «Голубое сало» (1999). В советской армии первых лет революции папахи использовались редко, только теми, у кого они сохранились с дореволюционных времен. Начиная с 1936 года они были восстановлены как форма казачьих частей, которых до этого в советской армии не существовало (см. об этих частях подробнее в Интернете: .
Концептуальная путаница создается — разумеется, намеренно — и вокруг «беленькой матросочки», о которой мечтали многие советские дети сталинского периода [376] , поскольку она казалась знаком принадлежности к «востребованным» слоям населения. О том, что «беленькая матросочка» была атрибутом благополучного дореволюционного детства и что даже царевича Алексея не раз фотографировали в ней (иногда — вместе с отцом, наряженным в казачий костюм), советские дети, не принадлежавшие к уцелевшим потомкам дворян (да еще готовым делиться воспоминаниями о дореволюционном прошлом), представления не имели.
376
Ср.: «Я так любил свою матросочку…» — из того же цикла: Пригов Д. А.Написанное с 1990 по 1994. С. 184. В беседах со мной Пригов вспоминал, что, будучи подростком, никак не мог понять, придя в гости к однокласснице, что это значит — «моя комната» или «комната мамы», то есть как может быть устроена жизнь не в коммунальной квартире. Потом эти впечатления были mutatis mutandis воспроизведены в романе «Живите в Москве».
Таким образом, все вещественные детали этого стихотворения указывают на конфронтацию наивного «совкового» сознания с сознанием того постсоветского времени и тех слоев, которые апеллировали к предреволюционным «ценностям», что подчеркивается использованием в акцентированном в финале стихотворения дореволюционного названия города Екатеринбурга, необходимого и из-за рифмы к слову «бурка», и из-за возможности таким образом мгновенно напомнить читателю о новой информации касательно «деталей» хода революционных событий, и о новых трансформациях «совкового» сознания, совершавшихся уже после крушения советской власти [377] .
377
Что это преобразование опорных концептов совкового сознания занимало Пригова, можно подтвердить, сославшись на иронический пассаж из романа «Живите в Москве»: «Один мой институтский приятель, высокий стройный красивый юноша, писал, например, непривычные изысканные декадентские стихи, за что был поощряем самим Борисом Леонидовичем Пастернаком. Он просиживал свободные вечера за рюмкой, второй, третьей, водки, слушал неведомо где добытого Вертинского, утирал сочившиеся слезами глаза и бормотал:
— Ребеночка! Убили ведь дитя совсем. Цесаревича. Убили. Убили! — и разражался пущими слезами.
Я не знал, как реагировать, воспринимая расстрел царской фамилии совсем еще по канонам болыпевизированной истории» ( Пригов Д. А.Живите в Москве. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 14).
В итоге голос ребенка-нарратора, звучащий из загробья (эпитет «невостребованный» в русском бюрократическом языке вполне может быть применен к трупу) и противопоставляющий друг другу полюса дореволюционных, советских и постсоветских смыслов, именно благодаря множественности этих смыслов побуждает вспомнить об универсальной мифологеме жертвоприношения ребенка, которая лежала в основе не только финикийских ритуалов, но и библейской притчи об Аврааме и Исааке, знаменующей принципиальный перелом в мировой культуре, — отказ от принесения в жертву мальчика-первенца: «…не поднимай твоей руки на отрока и не делай над ним ничего… вот, позади овен…» (Быт., 22:12–13) [378] . А если вспомнить о том, что новозаветная экзегеза уже в первые десятилетия существования христианства толковала эту притчу как прообразование смерти и воскресения Христа (Евр., 11:19) [379] , то смысловые горизонты мифологемы, лежащей в основе представленной в стихотворении ситуации, необыкновенно расширяются.
378
См. соответствующие пояснения к ритуалу, мифу и его некоторым фольклорным и литературным переработкам в: Jung К. Н. — Ker`enyi К.Das g"ottliche Kind in mythologischer und psychologischer Beleuchtung. Amsterdam — Leipzig, 1940; Ker`enyi K.Mythologie und Gnosis. Pantheon; Akademische Verlaganstalt, 1942 (особ. S. 69); Idem.Gyermekistenek (1939) // Ker`enyi K. Mi a mitol`ogia? Budapest; S`epirodalmi k`onyvkiad`o, 1988 (особ. С. 34); Graves R.The Greek Myths. London: Penguin, 1955; Graves R., Patai R.Hebrew Myths. London: Cassel, 1964.
379
Нюстрем Э.Библейский энциклопедический словарь. Торонто: Мировая христианская миссия, 1982. С. 186.
Литературные
обработки этого мифа, особенно в начале XX века, вносили в ее смысловое поле дополнительные акценты. Особенно интересны в этом отношении творения Ф. К. Сологуба, который, как бы в диалоге с акцентированной Андреем Белым проблемой потенциального отцеубийства, выдвинул проблему потенциального мальчикоубийства в качестве едва ли не основной духовной опасности, грозящей человечеству возвращением в добиблейские времена (см. его роман «Мелкий бес»). Финальные слова текста Пригова («лежу невостребованный») иронически переносят акцент на бессмысленность этого жертвоприношения.Возвращаясь к исходному сопоставлению со стихотворением Андрея Белого: аспект инфантильности в обоих случаях усиливает маргинальность положения «лирического я» — с той, однако, разницей, что финальная строка «Хулиганской песенки» Андрея Белого утверждает ницшеанский «героический пессимизм», хотя бы и на языке субкультуры, в то время как в финальных строках стихотворения Пригова, при всей его браваде и установке на черный юмор (подобной детским страшилкам), доминирует горькое чувство сострадания к погубленным поколениям и вместе с тем — ирония по отношению к идолотворческим устремлениям.
Что я имею в виду? Чтобы уточнить это, обратим внимание на «партнеров» «авторских „я“» двух сопоставляемых стихотворений. Партнер «авторского я» стихотворения Андрея Белого — «друг-скелет», который вместе с ним разыгрывает развеселую пляску смерти, творимую ритмом стихотворения. Они вместе смеются над ритуалом похорон и ведущей фигурой этого ритуала — священником (попом), создавая поистине карнавальное настроение с характерным для него взаимопревращением жизни и смерти. В стихотворении Пригова авторское «я», переживающее ситуацию потусторонности, — мальчонка, лишь в зоне потустороннего удостоившийся «беленькой матросочки» как зримого воплощения того, что для него было недостижимо в «реальной» социальной жизни, то есть действительно удостоившийся «потусторонней мечты» [380] . Но вместе с тем мальчик, спущенный в загробье, вдруг осознает, что другие знаки достоинства, которые украсили его отца (папаха и бурка) и которые были предметом мечтаний многих, подобных ему, для него уже недосягаемы.
380
Ср.: Пригов Д. А.Написанное с 1990 по 1994. С. 184.
Эти опорные детали здесь выступают в роли иронического опредмечивания стереотипов массового идолотворческого сознания. Сосредоточенность на механизмах порождения и функционирования стереотипов именно идолотворческого сознания характерна для большинства творений Пригова.
В связи с этой тенденцией, проявившейся в творениях и других концептуалистов, уместно вспомнить попытку Вяч. Иванова описать — практически одновременно с К. Г. Юнгом — механизмы деятельности коллективного бессознательного [381] . Иванов сосредоточился на двух формах его языкового проявления: мифотворческой и идолотворческой.
381
Понятие архетипов было впервые намечено в работе Юнга 1912 года «Трансформации и символы либидо», а сам термин «архетип» введен Юнгом в 1919 году. Вяч. Иванов впервые, хотя еще не слишком отчетливо, предложил аналогичную концепцию в эссе «Ты еси» (1907). М. Юнггрен в работе об Э. Метнере анализирует влияние идей русских «младших символистов» на юнгианскую концепцию архетипов; собственно, ставший одним из постоянных собеседников Юнга Э. Метнер как раз и был посредником в этой передаче идей. См. подробнее: Юнггрен М.Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмилия Метнера / Пер. с англ. А. Скидана, пер. с нем. Г. Снежинской. СПб.: Академический проект, 2001.
Вяч. Иванов определил это различение как оппозицию принципов «соборности» и «легиона» [382] . Если в принципе соборности ему виделось рождение такой ситуации, когда слово каждого «находит отзвук во всех», «ибо все — одно Слово», которое «обитает со всеми и во всех звучит разно», но представляет собой «одно свободное согласие» [383] , то состояние «легиона» ведущий теоретик символизма интерпретировал как «биологический рецидив животного коллектива в человечестве», как «воскресшее сознание муравейника» [384] . Опираясь на формулу Достоевского, Вяч. Иванов развернул ее в прогноз — на мой взгляд, весьма проницательный: «Скопление людей в единство посредством их обезличения должно развить коллективные центры сознания, как бы общий собирательный мозг, который не замедлит окружить себя сложнейшею и тончайшею нервною системой и воплотиться в подобие общественного зверя… Это будет вместе апофеозою организации, ибо зверем будет максимально организованное общество», в котором «даже сильнейшие умы… мыслят лишь функционально, являясь молекулами одного собирательного мозга… Их организация есть возврат в дочеловеческий период, высшая форма дочеловеческого природного организма» [385] . Если понимать архетипы и закономерности их трансформаций в поле культуры не по Юнгу, а по Вяч. Иванову и Кереньи, то мы сможем описать (вспомним формулировку М. Берга) «транскрипцию духовно-психоаналитических комплексов в пространство культуры» не столько как психологический, сколько как собственно культурный процесс.
382
Иванов Вяч.Легион и соборность (1916) // Иванов Вяч. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. С. 253–281.
383
Там же. С. 260. Ср.: «Соборность — задание, а не данность» (Там же).
384
Там же. С. 255.
385
Там же.
Творения Пригова живут, как правило, обыгрыванием языковых оборотов, составляющих основной функциональный материал этого «собирательного мозга». Их можно было бы называть, как я это делала выше, стереотипами советского («совкового») сознания, если бы выбор такого определения не заключал в себе соблазна свести многообразие проявлений к одной — и уже достаточно банализованной — дефиниции. Тем не менее основной корпус языкового материала приговских творений в самом деле составляет то, что «стереотипизировалось», что переродилось в опустошенные формулы и концепты, структура которых имитирует структуры мифопоэтические. Собственно, эти опустошенные формулы являются результатом «вытеснения» архетипических смыслов.