Неподобающая Мара Дайер

— Ты же знаешь Мару, — сказал он. — Она немножко психует. Я отвлекаю ее от этого.

— А, — сказала Клэр и негромко засмеялась. — Веселитесь, детки.

Я услышала звук ее удаляющихся шагов.

— Пожалуйста, — сказала я, на этот раз чуть громче.

Я услышала, как шаги на мгновение замерли — на одно короткое, обнадеживающее мгновение, — прежде чем зазвучали снова. И затихли, превратившись в ничто.

Джуд вернулся. Его мясистая рука толкнула меня в грудь, впечатав в стену.

— Заткнись, — сказал он и одним грубым движением расстегнул мое пальто.

Другим движением расстегнул фуфайку. Одежда повисла на моих плечах.

— Не двигайся, — предупредил он.

Я полностью замерла, дурацким образом лишенная возможности сопротивляться. У меня стучали зубы, я вся дрожала от гнева, прижатая к стене, пока Джуд возился с пуговицей на моих джинсах, выворачивая ее из петли.

У меня в голове была лишь одна мысль, единственная, которая заползла в мой мозг, как насекомое, и била крылышками, пока я не лишилась возможности слышать что-нибудь еще, думать о чем-нибудь еще, пока все остальное не стало неважным.

«Он заслуживает смерти».

Когда Джуд расстегнул молнию на моих джинсах, разом случились три вещи. Меня позвала по имени Рэчел. Дюжина железных дверей захлопнулась с оглушительным стуком. И все стало черным.

48

Голос матери рывком привел меня в чувство.

— С днем рожденья тебя!

Она стояла рядом с моей кроватью и улыбалась, глядя на меня сверху вниз.

— Она проснулась, ребята! Входите.

Я оцепенело наблюдала, как остальные члены семьи маршируют в мою комнату, неся стопку оладий с воткнутой в нее свечой.

— С днем рожденья тебя! — пропели они.

— И еще много-много дней рождений! — добавил Джозеф, оживленно жестикулируя.

Я опустила лицо на руки и потянула себя за кожу. Я даже не помнила, как прошлой ночью отправилась спать, но вот она я, в постели. Просыпаюсь после своего сна-воспоминания ночного кошмара о психушке.

И об Эверглейдсе?

Что случилось прошлой ночью? Что случилось той ночью? Что случилось со мной? Что случилось? Что случилось?

Отец протянул ко мне тарелку. Крошечная капля воска стекла по свече и помедлила, дрожа, как одинокая слеза, прежде чем упасть на верхнюю лепешку. Я взяла тарелку и задула огонек.

— Девять тридцать, — сказала мама. — Тебе хватит времени, чтобы поесть и принять душ, прежде чем Ной тебя заберет.

Она смахнула прядь с моего лица. Взгляд мой обратился к Даниэлю. Тот подмигнул. Потом я перевела взгляд на отца, которого, казалось, не очень-то обрадовал этот план. Джозеф просиял и задвигал бровями. Он не выглядел усталым. И не выглядел испуганным.

И плечо мое не болело.

Мне все приснилось?

Мне хотелось спросить Джозефа, но я не видела возможности сделать это наедине. Если все и вправду случилось, если его умыкнули, я не могла позволить, чтобы об этом узнала мама, пока не поговорю с Ноем. А если ничего не было, я просто не могла позволить маме об этом узнать. Потому что она наверняка препоручит меня врачам.

И в данный момент я не смогла бы с ней спорить.

Я балансировала на грани сна и памяти, не в силах разобраться, где одно, а где другое, когда приняла поцелуй отца и подарок — цифровую камеру. Я поблагодарила. И они ушли.

Я спустила с кровати одну ногу, другую и поставила их на пол. Потом по очереди переставляла их, пока не добралась до ванной. Дождь хлестал по маленькому окну, и я уставилась на дверь в душевую, застыв между туалетным столиком и унитазом. Я не могла посмотреть в зеркало.

Я помнила ту ночь. Наверное, помнила ее только во сне и только фрагментарно, но обрывки эти принимали форму чего-то чудовищного и ужасного. Чего-то отвратительного.

Я порылась в других своих воспоминаниях. Джуд, этот засранец, этот трус, и то, что он пытался сделать, а потом… ничего. Чернота. Память ускользнула, отступив в непостижимую безбрежность лобной доли моего мозга. Она насмехалась надо мной, изводила меня, и я злилась на нее, когда Ной постучал в переднюю дверь, чтобы меня забрать.

— Готова? — спросил он.

Он держал зонтик, но из-за ветра его рука подрагивала. Я вгляделась в его лицо. Синяк исчез, и над глазом остались лишь небольшие следы ссадины. Не могло все так резко зажить за несколько часов. Значит, минувшая ночь была дурным сном. Вся. Психушка. Эверглейдс. Все это должно было быть сном.

Я поняла, что Ной все еще стоит, ожидая ответа. Я кивнула, и мы побежали.

— Итак, — сказал Ной, как только мы оказались в машине, и откинул назад влажные волосы. — Куда?

Он говорил небрежным тоном.

Его слова все подтвердили. Я уставилась мимо него, на пластиковый пакет, застрявший в изгороди через улицу: его хлестал дождь.

— В чем дело? — спросил Ной, рассматривая меня.

Я вела себя как сумасшедшая. Я не хотела вести себя так. Проглотив вопрос, который мне хотелось задать про Эверглейдс, про прошлую ночь, потому что все это было не по-настоящему, я сказала:

— Плохой сон.

Уголок моего рта приподнялся в слабой улыбке.

Ной посмотрел на меня сквозь ресницы, на которых повисли, как драгоценности, капли дождя.

— Что снилось?

Его голубые глаза смотрели на меня не отрываясь.

И в самом деле, что? Джозеф? Джуд? Я не знала, что было реальностью, что — ночным кошмаром, а что — памятью.

Поэтому я сказала Ною правду.

— Не помню.

Он уставился на дорогу перед нами.

— А тебе бы хотелось помнить? — тихо спросил он.

Его вопрос застал меня врасплох. Хотелось бы мне помнить? А у меня был выбор?

Стук закрывшихся дверей звенел в моих ушах. Я услышала, как Джуд потянул мою молнию вниз. Потом в зале эхом отдался голос Рэчел. А потом ее не стало. Я никогда больше ее не слышала. Но, может быть… Может быть, и слышала. Может, она пришла за мной, я просто еще не вспомнила об этом. Она меня позвала и, может, пришла прежде, чем рухнувший дом ее раздавил…

Прежде чем он раздавил ее. Прежде чем он раздавил Джуда, который раздавил меня.

У меня пересохло во рту. Мой разум терзала некая фантомная память, возвещая о своем присутствии. Это было важно, но я не знала почему.

— Мара?

Голос Ноя вернул меня в настоящее. Мы остановились перед светофором, который горел красным светом, и дождь волнами накатывал на ветровое стекло. Пальмы посередине улицы качались и сгибались, угрожая сломаться. Но они не сломаются. Они были достаточно крепкие, чтобы выдержать.