Неправильный диверсант Забабашкин

В это, конечно, поверить было можно. Нет сомнения, что каждому лётчику Люфтваффе никто докладывать, зачем он летит в ту или иную точку, не будет.

Однако я всё же решил удостовериться в искренности слов визави и надавить:

— Пойми, я тебя не хочу убивать. Но мне придётся это сделать, если ты не будешь со мной откровенен. Поэтому советую сказать всю правду. Если не скажешь, узнаешь, что такое полевой допрос.

Вновь покрутил у его лица стволом МР-40.

— Э-это возмутительно! Я же единственный пилот. Если вы меня у-убьёте, то мы разобьёмся! — прохрипел тот.

— Обязательно разобьёмся! Но мне, как ты понимаешь, особо терять нечего. Меня и так везли на смерть. Так что лучше скажи всё, как есть, и мы оба будем жить.

Пилот что-то нечленораздельное прошипел и, опустив голову, ведя самолёт, исподлобья произнёс:

— Я и в-вправду не знаю всего. Я же обычный пилот. З-знаю только, что ценного русского пленного нужно доставить как можно скорее, и всё. Срочность в-высшей категории, поэтому мы даже при дозаправке под Кёнигсбергом из с-самолёта не выходили. Сразу з-заправились и взлетели.

«Ага, значит, путь наш пролегал через город, который впоследствии станет нашим Калининградом. Вот и нашлась загадка „повторного“ взлёта, что мне привиделся. Значит, не привиделся. Мы и вправду садились, а затем вновь взлетали, просто я в этот момент крепко спал», — понял я и пристально посмотрел на лётчика.

По большому счёту, узнать, говорит ли мне тот правду или беззастенчиво врёт, в данный момент времени я не мог.

«Не пытать же его прямо за штурвалом?!».

Тем более что я был категорическим противником подобных методов дознания, ибо под пытками человек может признаться во всём, в том числе и в том, чего даже гипотетически никогда бы не смог совершить.

А значит, приходилось довольствоваться той информацией, что я уже получил. И нужно признаться, была она просто ошеломляющей, ведь исходя из неё, получалось, что везут меня за тридевять земель от ставшего уже родным Новска, от линии фронта и вообще от СССР чуть ли не в самый центр логова зла.

И это было удивительно и одновременно ужасно! Удивительно потому, что я никогда в жизни не мог представить, что подобное со мной случится, и окажусь в Германии 1941-го года.

А ужасно потому, что знал: если я прилечу туда, где меня ждут с распростёртыми объятиями, то выбраться оттуда живым, скорее всего, уже не смогу. Следовательно, и лететь мы должны были куда угодно, только не в этот Ольденбург.

Вернулся к общению с немчурой.

— Слушай, не знаю, как тебя зовут, да это и неважно. Ты, будь любезен, ответь ещё на один вопрос: ты жить хочешь?

— Н-напоминаю, — ледяным тоном проговорил пилот, вцепившись в штурвал. — Если вы меня убьёте, то сами п-погибните. Я же вижу, в-вы не пилот. А значит, самолёт в-вести не сможете.

— А если смогу?

Тот покачал головой.

— Не думайте, ч-что это так просто. «Юнкерс» хоть и л-лёгок в управлении, всё равно м-машина сложная. Так что, советую в-вам с-сто раз подумать и п-понять, что я вам нужен.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Ты нужен мне, а я тебе. Значит, нам нужно работать вместе. Так что не волнуйся, твою работу я за тебя делать не собираюсь. Пилот у нас ты, им и останешься до самого конца. Я тебя про другое спрашиваю: ты жить хочешь?

— Хочу, — кивнул тот и, вероятно, вновь поняв по-своему, запричитал: — п-поймите, у меня дети и жена Марта, б-больная. Они б-без меня не могут. А ещё мама с-старенькая, парализованная.

Услышав это причитание, я еле сдержал неожиданно нахлынувший гнев. Всегда и во все времена поголовно все убийцы, бандиты и гады всех мастей, грабят и убивают без зазрения совести направо и налево. А как их поймаешь да к стенке прижмёшь, то у тех сразу же появляются проблемы со здоровьем, инвалидности, мамы больные и дети на иждивении. Всегда хотел спросить вот таких индивидов: а когда вы грабили, воровали и убивали, вы о чужих детях и матерях помнили? Думали о них? Или для вас, в то время, когда вы были на коне, весь остальной мир не имел никакого значения? Думали, всегда будете на вершине и будете творить всё, что только вашему воспалённому извращённому шизофреническому воображению угодно? И всё потому, что подобные существа всегда думают только о сиюминутном моменте, о своей выгоде, абсолютно чихая на жизни и чаяния других людей. А ведь они, твари, чужие судьбы ломали через колено, и когда-никогда, а ответ держать за свои мерзкие дела и поступки придётся!

Вот и сейчас, слушая это нытьё про детей и больную жену с мамой, мне очень хотелось опустошить рожок в эту тупую и наглую морду, а потом выкинуть его тело за борт.

Но я себя сдержал.

В чём-чём, а в одном это мерзкое существо было право — он действительно единственный пилот в этом мчащемся на всех парах самолёте.

Поэтому не стал слушать про несчастную семью, а подвёл итог:

— Одним словом, раз ты такой порядочный семьянин, и дети у тебя есть, то жить ты хочешь. Я правильно понял?

— Да-да, — ответил тот и потом, вероятно, наконец осознав своё положение, с готовностью добавил: — Что я должен с-сделать?

— А разве неясно?

— Э-э, н-нет. Не очень.

— Тогда поясню. Давай-ка, фриц, разворачивай эту колымагу, и летим-ка мы назад в сторону Новска. Оттуда до линии фронта рукой подать. Перелетим её по-быстрому и попадём к нашим.

На том моменте, что для немца наши будут не совсем его, я акцентировать внимание, разумеется, не стал.

«Долетим да и ладно. Во всяком случае, для пилота, плен наверняка будет лучше той участи, что его ждёт, если он откажется от сотрудничества», — подумал я и, в ожидании резкого поворота, крепче вцепился свободной от оружия рукой в спинку кресла второго пилота.

Однако меня ждал жестокий облом.

— Господин, у нас не хватит т-топлива, чтобы вернуться. Б-более того, у нас его совсем в обрез — т-только чтобы до аэродрома Ольденбурга дотянуть.

Меня его слова очень расстроили. Триумфальное возвращение на Родину, на которое я рассчитывал, откладывалось на неопределённый срок.

Однако, заподозрив, что немец мне может попросту лгать, решил этот момент прояснить.

— А почему вы с собой так мало этого топлива взяли? Ведь ты ж мне рассказал про дозаправку. Почему по полной не заправились?

— Взяли столько, с-сколько нужно, — с готовностью ответил тот. — И даже чуть больше. Это обычная п-практика. Нельзя садиться, имея в баках топливо. Ведь если произойдёт чрезвычайная ситуация, то ч-чем меньше горючего на б-борту, тем больше шансов выжить.

— А разве у вас нет такой системы, чтобы нажать на кнопку и, открыв баки, слить лишнее?

— Есть. Но в этом самолёте, данный механизм сломан, не работает, — огорошил меня пилот и объяснил: — Самолёт стоял на ремонте.

— Безобразие, — выдохнул я, посмотрел на проносящиеся под нами луга, поля, заводы и фабрики, после чего поинтересовался: — Слушай, гражданин лётчик, а у нас, случайно, на борту бомб нет?

— Э-э, г-где? — ошарашенно произнёс тот.

— Ну, не знаю, на крыльях, например, или внутри корпуса скрыты.

— Эм-м… Нет.

— Жаль, — расстроенно вздохнул я, прикидывая, какой мог бы быть сюрприз местным бюргерам, что трудятся на благо своего фюрера. Затем посмотрел в боковые обзорные окна и приказал: — Раз бомбометание отменяется, раз вернуться назад мы не можем, то давай-ка искать для посадки что-то подходящее. Кстати, сколько до этого твоего аэродрома осталось?

— Семьдесят километров, г-господин, — ответил тот, скорчившись от боли.