«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но насколько правдоподобна сага Бродского?

Чтобы поверить в нее, надо предположить, что Марианна Басманова отправилась по стопам Бродского в Москву, где находилась психбольница имени Кащенко. Однако факты свидетельствуют о другом. Бродский бежал из Москвы в Ленинград для выяснения отношений с Марианной. Что касается свидетельства второго визита Басмановой в психиатрическую лечебницу в Ленинграде, оно тоже не держит воду. Бродский был помещен туда для «судебной экспертизы», т. е. с целью проверки психиатрического диагноза, предъявленного суду защитой. Визиты туда были строго запрещены.

Есть еще и бесспорное свидетельство, которое не часто попадает в уравнение. Марианна Басманова встречала Новый, 1964 год в компании друга Бродского, Дмитрия Бобышева, ставшего ее эротическим партнером и врагом Бродского на всю жизнь.

Зачем же Бродский пожелал сочинить миф об идеальной любви и верности?

Его модель любви, полагаю, строилась по схеме, разработанной Рене Жираром. Эротического партнера выбирают не спонтанно, а с оглядкой на уже существующего третьего. Внешние атрибуты этого выбора напоминают выбор брачного партнерства пернатыми: по окраске и оперению. Правда, в ситуации, когда расстояние между субъектом, объектом и посредником существенно уменьшается, homo sapiens, в отличие от птиц, старается скрыть сам факт имитации и соперничества.

Здесь уместно упомянуть о двух стихотворениях, не попавших в сборник «Новые стансы к Августе». Не найдете там и посвящения, которое беру на себя труд вычислить.

Одним из стихотворений является «Речь о пролитом молоке» (1967), которая начинается со строки: «Я пришел к Рождеству с пустым карманом». Это непомерно длинное и путаное стихотворение (40 строф), изобилующее жалобами и проповедями. Позволю себе короткую цитату:

Зная мой статус, моя невестапятый год за меня ни с места;и где она нынче, мне неизвестно:правды сам черт из нее не выбьет.Она говорит: «Не горюй напрасно.Главное – чувства! Единогласно?»И это с ее стороны прекрасно.Но сама она, видимо, там, где выпьет. [83]

83

She says: “Do not worry in vainWe’ve got the feelings, simple and plain!”Our bliss for her will come in a wink.But she must be where she gets a drink.

Как видим, лирический герой заявляет о пропавшей «невесте», причем заявляет без сожаления, а скорее, даже с элементом мести. Невеста исчезла, «зная мой статус», и искать ее бессмысленно, – заявляет он. Ведь невеста, скорее всего, находится там, «где выпьет». К тому же «правды сам черт из нее не выбьет». Но можно ли поверить, что речь идет о музе и реальной «невесте» поэта Марианне Басмановой, а не о скандальной карикатуре? Как расчетливость, алкоголизм, вольные нравы и изворотливость вяжутся с образом, создаваемым до сих пор? И если Бродский решил возвести поклеп на свою «невесту», что могло послужить причиной?

Припомним, что стихотворение было написано в 1967 году, т. е. в пору беременности «невесты». (В 1968 году у Марианны родился сын.) А это значит, что мысль о «пропавшей невесте», об алкоголизме и т. д. есть всего лишь поэтический вымысел, за которым мог стоять расчет самого Бродского. Но что это мог быть за расчет?

Володя Уфлянд припоминает, что беременность Марианны была принята Бродским без колебаний и без вопроса о том, чей ребенок, его или соперника. В моей же памяти удерживается другой сценарий. Колебания были, и, полагаю, это стихотворение как раз их и отражает. Другое дело, что опасения Бродского не оправдались. Марианна поручила воспитание ребенка не ему, а Диме Бобышеву. К тому же и это решение вскорости было отменено, что дало Бродскому возможность раскаяться в своих колебаниях и написать второе стихотворение, тоже не включенное в «Уранию».

Стихотворение «Любовь» (1971), в котором описывается история сна и пробуждения, было написано три года спустя после рождения сына Андрея. Как у нас водится, вокруг этой истории уже построено несколько легенд. Я же считаю, что история «сна и пробуждения» вполне достоверна. [84]

Вот отрывок из этого стихотворения:

Я дважды пробуждался этой ночью и брел к окну, и фонари в окне, обрывок фразы, сказанной во сне, сводя на нет, подобно многоточью не приносили утешенья мне. Ты снилась мне беременной, и вот, проживши столько лет с тобой в разлуке, я чувствовал вину свою, и руки, ощупывая с радостью живот, на практике нашаривали брюки и выключатель. И бредя к окну, я знал, что оставлял тебя одну там, в темноте, во сне, где терпеливо ждала ты, и не ставила в вину, когда я возвращался, перерыва умышленного. Ибо в темноте — там длится то, что сорвалось при свете. Мы там женаты, венчаны, мы те двуспинные чудовища, и дети лишь оправданье нашей наготе. [85]

84

Достоверность истории подтверждается двумя моментами. Во-первых, Бродский узнал о завершении истории Марианны с Димой Бобышевым. А во-вторых… К 1971 году относится беременность Марианны Кузнецовой, балерины Мариинского театра, родившей Бродскому второго ребенка, дочь Анастасию, в 1972 году.

85

Вот мой перевод для английской версии:

Last night I was tormented twice,Walked to my window in a triceAnd caught a scrap of phrase that in a dreamWas dropped and thrown beyond my ear’s rim.I felt no consolation for my vice.You came to me expectant, and, behold,Upon so many years of separationI felt remorseful, rueful and at fault.My hand extended gaily to your paunch,But reached in fact my pants and also (auch!)A switch. While walking to the window,I knew that you were left alone. I winnowedYou from the daylight into isolationand lonely dreams. With no consolationYou patiently wished the end or breakIntentional. In darkness things-prolongWhat brakes in broad light where we longedTo take the plunge or tie the knot,And turn into the double spinal monsters. So our totsSufficed as rationale for our stripped bods.

И хотя вопрос о том, почему это стихотворение, как и предыдущее, не было включено в сборник, представляется мне праздным, все же попробую расставить недостающие акценты. Жизнь внесла ненужные коррективы в светлый образ поэта. И поправить ситуацию можно было, лишь назначив Марианну Басманову своей главной музой. Но было и второе условие. Ни муза, ни поэт уже не были реальными участниками любовной драмы. Драма должна была быть разыграна за пределами жизненной ситуации, возможно, даже по законам классической драмы. А законы эти таковы, что пьеса должна быть лишена второстепенных сюжетов, должна сохранять единство места и развиваться стремительно: если не в 24 часа, то, во всяком случае, в течение строго обозначенного времени.

А едва для главной жизненной драмы было найдено творческое решение, второстепенные приключения легко переписывались в сюжеты, годные для сценического воплощения.

– Скажите, почему Вы любите Венецию? – спросил Бродского Свен Биркертс в 1979 году.

«Во многом она напоминает мне мой родной город, Санкт-Петербург. Но главное, сама Венеция так хороша, что в ней можно жить, не чувствуя потребности в другого рода любви, например, любви к женщине. Она так прекрасна, что ты понимаешь, что не сможешь найти в жизни, тем более создать сам, что-либо, сравнимое с ее красотой. Венеция недосягаема». [86]

86

Биркертс, С. Интервью // Paris Review. 1982. № 83.

Конечно, у Свена Биркертса не было оснований предполагать, что к фразе «не чувствуя потребности в другого рода любви», следовало бы отнестись с недоверием. Где было Свену Биркертсу знать, что Бродский приехал в Венецию вовсе не потому, что Венеция «напоминает ему родной город» (это открытие ему еще предстояло сделать), и не потому, что Венеция «так прекрасна, что…». Его привлекало туда как раз то или, скорее, та, которую он так небрежно лишил роли: одна венецианка. И страсть эта, миметическая страсть, как увидим, имела свою историю, которая пустила корни в далекой России.

«Набережная неисцелимых» начинается с рассказа, предваряющего для читателя встречу с опаздывающим персонажем, совсем на манер классического романа. Однако читатель не встретится с опаздывающим персонажем. Ему будет позволено довольствоваться лишь авторским словом. А до поры до времени авторским словом будет воспоминание.

«Впервые я ее увидел за несколько лет до того, в том самом предыдущем воплощении: в России. Тогда картина явилась в облике славистки, точнее, специалистки по Маяковскому <…>. 180 см, тонкокостная, длинноногая, узколицая, с каштановой гривой и карими миндалевидными глазами, с приличным русским на фантастических очертаний устах и с ослепительной улыбкой там же, в потрясающей, плотности папиросной бумаги, замше и чулках в тон, гипнотически благоухавшая незнакомыми духами, – картина была, бесспорно, самым элегантным существом женского пола, умопомрачительная нога которого когда-либо ступала в наш круг. Она была из тех, кто увлажняет сны женатого человека. Кроме того, венецианкой.

Так что мы легко переварили ее членство в итальянской компартии и попутную слабость к нашим несмышленым авангардистам тридцатых, списав и то и другое на западное легкомыслие. Думаю, будь она ярой фашисткой, мы алкали бы ее не меньше; возможно, даже больше». [87]

Память о прекрасной венецианке с разлитой в ней бочкой меда и ложкой дегтя перетекает в новое воспоминание, уже лишенное всякого меда. Вот он, посредник de rigueur! Муж ее, «чья внешность совершенно выпала у меня из памяти по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которая испортила облик Европы сильнее любого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных campi своими созданиями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине. За одну эту структуру (как в те дни выражались) он, по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в компартии, то задачу, решил я, лучше всего возложить на какого-нибудь их однопартийца». [88]

87

Brodsky, J. Watermark. Op. cit. P. 9–10. Перевод мой.

88

Ibid. P. 17–18.