Неприкосновенный запас

Павел Карелин хлопнул в ладоши.

Инга вошла в комнату. Села к столу и стала рисовать. Дверь отворилась. В комнату вошла Вера в белом халате с чужого плеча. Инга не тронулась с места. "Здравствуй, дочка!" - сказала Вера. "Здравствуй!" отозвалась Инга.

Карелин хлопнул в ладоши, как выстрелил.

– Почему ты сидишь на месте?
– строго спросил он Ингу.

– Мне так нравится, - ответила девочка.

Все переглянулись.

– Что ж ты, Инга, - воскликнула Вика.

– Тише!
– крикнул на нее Карелин. Он подошел к Инге, положил ей на плечо руку.

– Тебе не нравятся эти слова? Ты хочешь заменить их другими? Пожалуйста, говори. Мы слушаем. Какие слова ты хотела бы услышать?

Инга стояла на маленьком пятачке, освещенном десятками софитов. Она жмурилась то ли от проникающего сквозь веки света, то ли, чтобы было удобнее думать.

И вдруг девочка заговорила:

– Доченька! Как ты тут без меня?.. Опять гора немытой посуды! Ты каждый день ела суп? Или ты обедала всухомятку? Что-то мне не нравятся твои глаза! Опять начинается ячмень. Придется делать уколы. Да, да! Ты же знаешь, что я делаю уколы так, что ты и не замечаешь. Правда? Ну-ка, подойди сюда... Ты доросла до моего плеча? Давай проверим. И заодно поцелуемся...

В большом съемочном павильоне было тихо. Все осветители, рабочие, операторы, ассистентки и помощники одновременно затаили дыхание и слушали. И только софиты тихо гудели, как потревоженный пчелиный улей...

Инга обвела взглядом всех, кто стоял на съемочной площадке, и спросила:

– Эти слова не подходят?

– Подходят!
– одобрительно закивал режиссер.
– Подходят. Вера, ты запомнила эти слова?

– Я запомнила. Я поняла их. Только мне надо побыть одной с этими словами.

Она сказала "поняла", как будто услышала что-то очень сложное или произнесенное на другом языке. Да и на самом деле было так. Это были слова, принадлежащие маме, и больше ни одному человеку на свете. Теперь Инга доверила их Вере, артистке, игравшей роль матери.

– Мне надо побыть одной.

Инга подумала, что Вере надо побыть наедине не с самими словами, а с мамой. Что-то спросить у нее, посоветоваться.

– Хорошо, - сказал Карелин.
– Перерыв. Ровно пятнадцать минут.

Погасили софиты, стало полутемно, и замолчали пчелы. Все, кто был на площадке, храня молчание, потянулись к дверям. Инга пошла за всеми.

– Инга, - окликнула ее Вера, - ты куда?

– Вы же хотели побыть... одна.

– Останься, - сказала Вера.

Инга вернулась в "комнату". Павильон опустел. Артистка и девочка остались вдвоем. Вера опустилась на стул, а Инга медленно прошлась по комнате, села рядом с ней на краешек другого стула и заглянула в глаза артистке.

– Нам бы с тобой в другой картине сниматься, - вдруг сказала Вера. В какой-нибудь веселой и смешной. А эта... такая трудная. Мы с тобой, наверно, делаем все неправильно.

– Наверное, - согласилась Инга.
– А вы знаете, как правильно?

– Это знаешь ты.

– Я?

– Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой.

– Я не артистка.

– Ты не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой. Понимаешь?
– сказала Вера.
– Инга, ты когда-нибудь болела сильно?

– Я даже лежала в больнице.

– А что делала твоя мама?

– Мама?.. Она стояла под окном.

– Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?

– Я чувствовала, вот и все... Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала... Но я пошла к окну.

– Она была там?

– Она не могла меня обмануть... моя мама. Она стояла! И тогда мне стало ее жаль. Я хотела закричать: "Иди домой!" Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: "Мама, иди домой!" Может быть, она услышит и пойдет? Ей холодно, она устала... Утром я снова выглянула в окно.

– Она стояла?

– Откуда вы знаете?
– Большие темные глаза уставились на актрису. Откуда?

– Я бы тоже стояла всю ночь.

– Правда?

Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к режиссеру:

– Долго мы их будем ждать?

– Время идет! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.

– Может быть, поторопить их?

– Нет!

Карелин стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.

– Вы ничего не понимаете, - говорил он.
– Может быть, сейчас решается судьба фильма.

Потом тяжелая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:

– Мы готовы.

И сразу же все хлынули внутрь, заняли свои места и сразу - аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека - Инга и Вера, и никто больше не смел вступить на их островок.

– Будем снимать, - тихо сказал Карелин.

Откуда-то вынырнула девчушка с хлопушкой.

Карелин скомандовал:

– Внимание! Мотор!

Хлопушка хлопнула и исчезла.

И тогда Инга направилась к своей "маме". Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, еще не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Вере, легонько боднула ее в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и теплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило ее, оторвало от всего остального.

– Мама...
– прошептала девочка.

Наверно, никто не услышал этого слова. Но оно, так долго не срывавшееся с ее губ, заполнило собой весь мир.

– Мама...
– шептала девочка и все терлась о теплое плечо и вдыхала его запах.

12

Когда Инга была маленькой, она не говорила: "Пошел дождь". "Начались точки", - говорила Инга.

Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба - множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в черные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы - серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, - трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и все начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.