Нерозначники
Шрифт:
А происходит это вот как. Заедят волки оленя, и освобождается оленья живика. Или сам волк на человечью пулю наскочит, и его живика выходит. Словом, всякая живика, которая земную жизнь завершила, лесовину в помощники годится. Скудельное тело, оно, вишь, громоздкое, толку в нём никакого, а живикой куда возможностей больше! Любая живика может способностями владеть, что и лесовины и верши.
Ну а по окончании каждой жизни Сонька Прибириха приходит. Так уж водится: попутчица она и утешительница. У неё назначение такое и обязанность: поддержать и успокоить живику, пока та осматривается, ну и проводница она, само собой. Без неё никак.
А тут вдруг нет её...
Ждёт живика Соньку, ждёт, а она не является и не является. Это и значит, что
...-- Только смотри, не вздумай выбирать, -- наставлял Дорофей. Напустил на себя пьяничной важности, сурово на Мираша глянул.
– - Какая живика первая попадётся, ту и бери. А то кромешники долго не спрашивают, отчего не по нраву пришлось.
Кивнул Мираш головой, а сам думает: надо бы у верховных справиться, может, и обман какой. Всучить мне хотят абы кого, а там мне, как подобает, готовят...
– - Ты, хозяичек, нас слухай, -- просунулся Дубовик (такие у него усы длинные, что хоть за уши заворачивай).
– - Мы тоби зряшное гутарить не будем. То, шо ты хлебосольно нас привечаешь, дюже нас встраивает. И то нас встраивает, шо вершеством своим не кичишься.
Огладил Дорофей богатимую бороду и говорит:
– - Ещё хочу совет тебе дать. Ты покуда не практикованный, к человекам не суйся. Судьбы ихнии не нашего ума дело. Наше -- за лесом смотреть да зверюшек растить. С человеками свяжесся -- век не развяжесся. Там, в верховьях, шибко не разбирают. Чуть что -- зараз со свободой попрощаешься.
– - И не говори, Дорофеюшка, -- поддакнула Супрядиха, -- хуже страха нет, как в человечью судьбу мешаться. А на нерозначников наскочишь...
– - Про нерозначников и не поминай!
– - посуровел опять Дорофей и глянул на ключницу волчьим глазом. Да и спохватился тут же: -- А что энто у нас певун молчит, отчего не радует? А ну выходь! Спой из старого что-нито, -- и сам по сторонам зыркает, лесовинам знаки подаёт, чтобы таимничали, значит, не сболтнули лишнего.
Мираш приметил такую заминку, а виду не подал. Потом, думает, всё равно вызнаю. Стал вместе со всеми певуна слушать.
На серёдку Прохор Литавра вышел. Подбоченился эдак важно и затянул густым басом.
Голос у него и впрямь здорово певкий. Какую хошь песню на все лады может исполнить. Таким густым басом одарён, что если начёт по самому низу брать, то стёкла в окошке трепыхаются. И тут же может так высоко потянуть, как и малому дитяти недоступно.
Все притихли, на чудный голос дивуются, а ещё лише от слов жалистных вздыхают. Исполнил Прохор романс старинный "Я кроме Вас любил ещё другую", потом -- "Безумен час", и далее всё такое потянул -- душевное. Лиричное и трагичное.
Лека Шилка потащила платок к глазам, и у Махи Огрухи слёзы по шёрстке закапали. А Супрядиха как развесёлая была, так с улыбой и слушала, разве умилилась чуть.
– - Век бы слухала!
– - приговаривала она и ёрзала на стулке, оглядываясь по сторонам.
– - Великий талан! Великий!
А когда Прохор затянул -- "Я знал, всё это мимолётно", Дорофей вновь осерчал.
– - Экий ты берендей, тоску нагнал, -- гаркнул он.
– - Давай развесёлое что-нито!
Эх, и началось же веселье! А к Мирашу Антип Летошник подвинулся. Тоже он старожитный лесовин, хотя Дорофею сотню-другую лет уступает, и бородёжка у него не такая богатимая, и не клином, а лопатой так-то.
Сказывают, что в его краю самые породистые лоси да олени живут, и косули да кабарожки самые шустрые и ходкие. А людей он вовсе не жалует. И давненько уже, знаешь, эта побида ему на сердце легла. Говорят, лебушей людям простить не может и ещё много всего.
Мало кто из лесовинов теперь помнит, как лебуши выглядели, а птица и впрямь красивая. Так-то лебеди это такие. Пером тоже белые, только маховые перья красным оканчиваются, так, что крыло алой окантовкой красуется. И в охвостии красная полоска посерёдке значится. На голове у лебушей
хохолок, как у крохалей всё одно, а на шее словно золотой ожерелок.Раньше лебуши по всей Суленге гнездовали, и даже до тундряных болот Северьяна Суровежника селились, а сейчас их вообще нигде нет.
...Стал Антип про людей худое припоминать, наболевшее Мирашу рассказывать.
– - Поначалу-то я не больно озаботился, -- говорил он.
– - Ну, живут -- и живите себе. Мне и с лесом хлопот хватает. А потом гляжу: потянули человеки из лесу зайчишек, да тетеревей с глухарями, да рябков с куропями, да утей с гусями. Вовсе это мне не по нраву пришлось. Стерпел всё ж таки. Ладно, думаю, навроде волков пущай будут. Одначе своих волков подсократил. Для балансу-то... Да только эти ещё хуже волков. Не оченно-то они разбирают -- где больной зверь, а который -- краса для лесу. И всё молодняк норовят подбить: у тех-де мясо скуснее.
Приглядел я, помню, лосишку на развод. Красавец. Статен. В теле хоть и не сильно грузен, а силён не в меру. Я таких за всё служение раза три и упомню, и то те куда более тучнее были. А вынослив! Уж я спытал его, со всякой стороны посмотрел. Волков на него напустил. Погоняют, думаю, а я гляну, чего стоит.
Слушает Мираш, не перебивает, кивнёт головой, уважит старого лесовина, а сам всё больше по сторонам зыркает -- за гостями примечает.
– - Так с волками этими ишо и заминка случилась, -- рассказывал Антип, уперев бороду в посошок.
– - Нипошто не хотели малой силой брать. Знаем-де его, скулят, прошлой зимой одному нашему пузо копытом пропорол, а другого на рога поднял да так в сугроб и ушвырнул. Ну, пришлось мне две стаи сбивать. Наказал им, значит, чтоб старались, дожали, так сказать, до слезы. Они мою задумку, как надоть, исполнили. Отпустят лосишку подальше, тот и думает: отступились, дескать. Только на лёжку устроится али ветушку ущипнёт, глядь, а волки ужо с другого боку заходют, в окружие берут. Скалятся да облизываются. Зазря, конечно, мечтают. Лосишко вырвется и опять волохает серых по всему лесу, ровно и устали не знает. Волки ужо у меня пощады попросили. Не совладаем, хрипят, с ним, из последних сил выбиваемся. Однем словом, хотелось бы лося, да не удалося. Ну, я менял, само собой, свежие силы на сохатого напускал. Одначе он всё сдюжил.
Потом стал думать, какую невесту ему выбрать. Гляжу, а он ужо ланушку себе приглядел. Милуются друг с дружкой, рядышком ходют. Мне она тоже понравилась, не покривлю, а по кровям ихним посмотрел -- не на мой глаз выходило: наследие хоть и хорошее получалось, однако не по моей задумке. Пришлось ланушку волкам отдать. А к нему другую подвёл, -- тут, видать, Антип что-то радостное вспомнил, засиял и не без торжества продолжал: -- До чего дивный приплод получился! До сих пор длинноногий лосёнок перед глазами стоит. Хвалиться не буду, а кого ни позову -- все заглядываются. На развод просят, умоляют... Я, конечно, вежливо уклоняюсь. Говорю: мол, пущай в полный возраст войдёт: может, какая промашка есть? А сам-то знаю, что никакой ошибки нет: всё, как надоть, сделал. Сам ужо подумываю -- не потаю: лестно мне, конечно, чтоб по моему имени во всех лесах лоси водились. Замечтал, не покривлю, -- тут Антип помрачнел, раздумчиво к полнёхонькому бокалышу потянулся.
Супрядиха увидела, что Антип понурился, сама ему рюмку подвинула.
– - Чай, не горесть каку поминаем -- лесовин новый родился! Ты, Антипушка, кручину заплесни, негоже с постным лицом сидеть.
Зорко она, слышь-ка, следить взялась, чтобы веселье по гладкой дорожке катилось.
А куда уж глаже пошло?! Певуна утолкли в сторону -- и вовсе развесёлые песни пошли. Танцы-званцы, пляски-баляски -- на всякий вкус. Пека с Лекой сами голос пробуют, дуэтом потянули. Да только их и не слышно: другие лесовины тоже со своими песнями просунуться норовят. Поначалу-то все взялись чинно танцевать -- туда-сюда ноги выкидывают, руками подсобляют, -- а тут от плясок дом ходуном пошёл. Уж на что Северьян суглобый и то в пляс пустился.