Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

– Я верю в Добро, я верю в конечное торжество Добра на Земле! – упрямо рокотал Юрьев.

…В 32-м году, весной, в Великую Субботу, Юрьев, столкнувшись со мной в коридоре, сказал:

– Я прямо из церкви: прикладывался к плащанице. Долго стоял. Я не ожидал, что будет столько народу… Ничего не могут поделать с религией!.. Как это все-таки отрадно!..

…В быту Юрьев казался обломком московской барской старины. Как артист, он, прошедший школу Малого театра, был чужд Москве: он гармонировал с Петроградом, с его «строгим, стройным видом».

…Литературовед и театровед Константин Николаевич Державин, рассказывая мне о похоронах Юрьева, многолюдством заставлявших вспомнить похороны Достоевского, закончил свой рассказ такими словами:

– Вместе с душой Юрия Михайловича отлетела и душа Петербурга.

Виктор Яльмарович Армфельт, швед по национальности, сын шталмейстера графа Армфельта, лицом был похож на Шаляпина. Постанов головы, разрез глаз, форма носа – все как у Шаляпина, только не такое крупное. Быстроту и легкость движений воспитали в нем морской кадетский корпус и служба на корабле. Генеральную уборку комнат на Тверском бульваре производила не Поля, а Виктор Яльмарович, и это был труд не из легких. Как-то Маргарита Николаевна поделилась с Виктором Яльмаровичем ужасной новостью, что в коридоре за портретом она обнаружила клопов.

– Что же вы удивляетесь, Маргарита Николаевна? – хладнокровно заметил Виктор Яльмарович. – У нас тут скоро змеи заведутся.

И вот, чтобы в этакой скученности и тесноте и впрямь не завелись змеи, Виктор Яльмарович лазил по стремянкам, как по вантам, а когда он орудовал шваброй, мне казалось, что он надраивает палубу.

В отсутствие Юрьева до меня доносились из его кабинета рулады, которые выпевал Виктор Яльмарович: «Ла-ла ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла», – арии, которые он разучивал или повторял. Но служба в оперетте была для него только службой, общественным положением. Маргарита Николаевна говорила о Викторе Яльмаровиче, что он вынужденно пошел не по своей дороге, что, не случись революции, быть бы ему дипломатом. Насчет дипломатии судить не берусь, а что он сам или его родители напрасно выбрали для него военно-морскую карьеру, это стало для меня бесспорным после наших с ним первых же долгих бесед. На мой взгляд, в лице Виктора Яльмаровича Армфельта русская культура потеряла историка «страшных лет России», историка, которому сама судьба набила полны карманы фактов и которого она наделила умом ясным и проницательным.

В отличие от большинства актеров Виктор Яльмарович много читал, с особым интересом – исторические мемуары, преимущественно – мемуары, охватывающие эпоху Александра Второго – Николая Второго.

Кого он только – вблизи или хотя бы вдали – ни видел из членов царской семьи, из придворной камарильи, включая Распутина, из высших чинов армии и флота! Он слушал Ленина, произносившего речь с балкона особняка Кшесинской.

Летом 17-го года Виктор Яльмарович ушел из Петрограда в плавание, вернулся уже не в Россию, а в РСФСР и узнал, что его отец, мать и сестра благополучно эмигрировали в Финляндию. Виктор Яльмарович подал прошение, чтобы ему разрешили выехать к семье. На прошение ему ответили арестом, а Петроград переживал в то время зиновьевщину, по своему кровавому размаху не уступавшую ежовщине, как не уступал ежовщине «красный террор», душегубствовавший в России с 18-го по 21-й год, избивавший даже тех, кто совершенно случайно подвернулся под руку, и заслоненный в нашей памяти 36–38 годами. И вот морского офицера, сына шталмейстера, графа, только за то, что он посмел попроситься к родителям, уже совсем было подвели под расстрел. Кто-то об этом узнал и сообщил Юрьеву. Юрьев был хорошо знаком с отцом Виктора Яльмаровича, помнил мичмана и немедленно нажал кнопки. Однако связи Юрьева до самых высших сфер не доходили. Юрьев обратился к Горькому и Шаляпину, и дружный их натиск возвратил Армфельту свободу.

Виктор Яльмарович уже в конце жизни рассказывал мне:

– Горький много для меня сделал, но Чека все тянула. Шаляпин, как был, в «кустодиевской» шубе и шапке, ворвался на Шпалерку, к моему следователю, наорал на него – и вытребовал меня. Заявил, что уйдет отсюда только вместе со мной. Вызволил и повел к Юрию Михайловичу. Раньше я не был знаком с Шаляпиным, но весь этот день мы с ним не расставались, бродили обнявшись по питерским улицам… С этого дня до дня его отъезда за границу длилась наша дружба… У Шаляпина была нежная, чуткая душа… Ему не надо было объяснять – он и так, без слов, по глазам понимал, что у вас на сердце.

Юрий Михайлович предложил Виктору Яльмаровичу поселиться у него, У Виктора Яльмаровича был не сильный, но приятный баритональный тенор, выгодные для актера внешние данные. Он начал брать уроки пения, Юрий Михайлович занимался с ним актерской техникой и в конце концов устроил в какой-то – не помню – ленинградский музыкальный театр. А затем Виктору Яльмаровичу пришлось перейти в Московский театр оперетты.

Я присутствовал при многих вечерних ожесточенных словопрениях между Юрием Михайловичем и Виктором Яльмаровичем. Юрий Михайлович наливался кровью, выражал свои мысли сбивчиво и путано, повторялся, и все-таки видно было, куда он гнет. Он утверждал, что хотя большевики столкнули Россию в пропасть, но что рано или поздно она из пропасти выберется: неправда и злоба не могут воцариться навек. Ценою неисчислимых жертв Россия пробьете я к Добру и Правде.

Когда Виктор Яльмарович волновался, его и так-то белые пухлые, как у женщины, щеки белели, словно на жгучем морозе. Говорил он не менее запальчиво, чем Юрьев, но он выстраивал свои аргументы в полном боевом порядке. Речь у него текла свободно, не зная ни излучин, ни порогов, ни мелей.

– Все это мы уже слыхали! Слыхали в Художественном театре, на представлении «Трех сестер»: из уст Вершинина! Все вы мечтали о том, что через тысячу триста лет жизнь станет счастливой. Вы прекраснодушно разглагольствовали, а большевики тем временем дело делали – и добились своего. И теперь уж поздно – ваши карты биты. Ты чего, собственно, хочешь? Слюнявой, сопливой России с Керенскими и Родичевыми? Покорно благодарю! Большевики навели в России порядок. Жестокий? Согласен. Но всякий порядок лучше анархии. Бесхребетности кумиров русской либеральной интеллигенции я, если хочешь знать, предпочитаю целеустремленную волю Ленина.

Я чувствовал, что Виктор Яльмарович говорит искренне. Да и какая корысть была ему лицемерить перед Юрием Михайловичем, перед Маргаритой Николаевной и передо мной? Но я недоумевал, откуда это у Виктора Яльмаровича. Таких речей мне от русского интеллигента, да еще от аристократа, дотоле слыхивать не приходилось.

Я разгадал эту загадку, после того как послушал стихийно возникший диспут между Виктором Яльмаровичем и Евгением Викторовичем Тарле.

Тарле, тогда только что освобожденный досрочно, вернулся из алма-атинской ссылки, подолгу жил в Москве, в общежитии Дома ученых, и часто навещал Маргариту Николаевну.

В один из вечеров, когда в комнате у Маргариты Николаевны сидел Тарле, Маргарита Николаевна позвала выпить чаю (Юрьев в тот вечер играл) Виктора Яльмаровича и меня. Позвала и потом сама была не рада.

Разговор почему-то зашел о Николае Втором. Тарле нарисовал портрет Николая Второго по трафарету: безвольный, слабоумный, привел Россию к гибели.

Щеки у Виктора Яльмаровича побелели, и началась дуэль.

С Юрием Михайловичем Виктор Яльмарович спорил азартно, горячо, в его светлых глазах отражалась скорбь. На Тарле он обрушил всю отпущенную ему природную ярость.

Он доказывал, что нельзя на Николая Второго, человека, кстати сказать, совсем не глупого, любившего искусство, хорошего пианиста, тонко чувствовавшего и исполнявшего Шопена, валить все. В гибели России виноваты министры, чиновники, генералитет, духовенство, а главное – безответственные демагоги, думские крикуны и хрипуны, себе же на горе натравливавшие на власть темный народ, виновата либеральная профессура, упивавшаяся своей болтологией.

Перипетии спора не отложились в моей памяти – осталось лишь общее от него впечатление.

Тарле спорил, подавляя клокотавшее внутри раздражение. Только ястребиные его глаза остро посверкивали недобрым огнем. Виктор Яльмарович не скрывал, что ему ненавистен противник. Не называя его по имени, он, оскорбляя либеральную профессуру, оскорблял Тарле, но Тарле перчатки не поднимал. Он делал вид, что не воспринимает слов Виктора Яльмаровича как выпад против него лично.

Победил Виктор Яльмарович. Тарле смолк – смолк не потому, чтобы ему хотелось прекратить спор, а потому что ему «крыть было нечем», потому что Виктор Яльмарович забил его фактами. У Виктора Яльмаровича было огромное преимущество: он знал двор и придворную среду изнутри, знал великое множество характерных подробностей, черточек и штришков, словечек и фраз, которые историку подчас бывают нужнее крупных событий.