Неверный. Свободный роман

Алим в восторге смотрит, еще и акуле говорит, как надо с аппетитом кушать. Псина глотает и облизывается, метет хвостом довольно.

— Пойдем поиграем, — предлагаю Алиму.

Сегодня на улице хорошо, выпал свежий снежок. На детскую площадку сынишка несется быстрее ветра. Я сажусь на лавочку, рядом акула и пакет с уткой.

Смотрю, как в свете фонарей искрится снежок, Алим веселится — на подмерзшей горке кататься в десятки раз веселее.

Полностью погружаюсь в это созерцание. Немного просыпается голод. Плюнув на приличия, развязываю пакет с уткой, отщипывая пальцами кусочек, предварительно выудив из кармана пачку с влажными салфетками. С появлением маленького непоседы они стали моим вечным спутником, распиханы всюду по карманам.

Господи, как хорошо. И утка у меня вкусная получилась! В ресторане, может быть, и получше приготовят, зато моя все равно вкуснее, я ее с душой готовила. Пальчики оближешь, что я и делаю, бессовестно себе позволяя быть не идеальной.

Пропускаю момент, когда к нам приближается мужчина, заходит сзади и сбоку, но потом обходит скамейку и останавливается рядом, смотрит на меня молча и… садится на другой конец.

Мое сердце мгновенно заходится в тахикардии.

— Что ты здесь делаешь, Мирасов?

лава 59

Александра

— Что ты здесь делаешь, Мирасов?

— За окнами квартиры наблюдаю. Каждый вечер здесь. Никак не могу решить, с какой стороны зайти.

— Ни с какой.

— У вас прогулка, — замечает в мою сторону, но взгляд прикован к сынишке, катящемуся с горки.

С визгом перевернувшись в снег, Алим снова бежит к лестнице, соскальзывает подошвой, падает. Расул дергается, почти как я, готовая бежать и нянчить бо-бошки сына, но потом расслабляется, заметив, как тот снова карабкается, ни капельки не поныв.

— Он ловкий, — замечает.

— Самый лучший, — отвечаю с гордостью. — Так каким ветром тебя сюда занесло? Пришел предупредить, что завтра меня ждет какая-нибудь вселенская гадость в твоем исполнении? Или что?

— Есть варианты. И я их не отрицаю. Умом не отрицаю. Но как-то херово в душе.

Голос Мирасова непривычно спокойный, но в то же время в нем клокочут эмоции. Такие, что у меня волосы на затылке шевелятся. Говорю себе: это от ужаса, я просто в панике! Но обман не лезет в глотку.

Три дня я себя накручивала, мучилась неизвестностью, и вот теперь мы на расстоянии метра друг от друга, и я чувствую тотальную усталость: за себя бы я так не боялась, но Алим… мое самое слабое место, мое сердечко — все в нем.

— Я не претендую с предъявой. Не с того начал, закипело. Сказал лишнего. Но прошу дать мне видеться с сыном.

Прошу?

Мирасов просит.

От удивления я даже кусочек утки проглотила, не прожевав, вытираю рот и пальцы.

— Тебе дети были не нужны, — напоминаю. — Что изменилось?

— Все. Жизнь иногда ломает хребет. За чертой понимаешь, что важное, что шелуха, а чего в проебанной жизни просто нет.

От его слов у меня на глаза наворачивается что-то. Наверное, от выпитого вина размазывает… Или снежинка в глаз попала. Или просто я уже подмерзла сидеть, поэтому носом в салфетку шмыгаю.

— Насколько?

— Что?

— Насколько тебе нужен сын?

Не отрицаю. Глупости… Так глупо отрицать, когда они сильно похожи…

— На час-два? На день? На неделю поиграться? На две? А потом… Потом себе новую игрушку найдешь, и Алим останется один.

— Не останется. Клянусь, не останется, — Мирасов присаживается поближе. — Послушай!

— Осторожнее!

Но он уже присел задом на пакет с уткой, а она жирненькая, и Расул своим задом угодил прямо в застывший сок с жирком, растекшийся по пакету.

— Блин, я же сказала, что надо осторожнее, чего ты такой неуклюжий?!

— Здесь что?

— Утка, блин. Я ела утку.

— На улице?

— Выкинуть хотела. Жалко стало, поела немного. Что? — нервничаю, столкнувшись взглядом с глазами Мирасова.

Они полны удивления и какого-то смущения. Расул отводит взгляд первым.

— Ничего. Так что насчет сына, Саш?

— Ничего, Мирасов. Ничего насчет сына. Не верю я тебе, понял? С тобой, как на американских горках. Взлет и падение. Больно. Я уже на них каталась и не могу позволить тебе прихотью разбить сердце моему сыну! Тебе сегодня надо, до усрачки, до звездочек, а завтра… завтра пошла на хрен и храни ноги в тепле!

Мирасов скрипит зубами.

— Обвинения… справедливые, — говорит хрипло, голос корежит. — Но сейчас иначе все. И с сыном я так не поступлю.

— Нарисовался, отец-молодец. Когда все самое трудное и сложное позади, когда ночами не спишь, потому что у него зубки, а потом на энергетиках ебашишь работу. Когда не знаешь, от чего, блин, у него живот твердый. Когда тупо не можешь уснуть рядом с ним от страха, что не вывезешь это… Когда руки опускаются от его истерик и хочется по сладкой заднице надавать, а потом, блять, стыдно! Стыдно, что я за мать такая.

В голосе звенят слезы. Делаю паузу, отдышавшись.

В тишине неожиданно громко звучит:

— Полагаю, лучшая.

— Ой не звизди, Мирасов. Сейчас ты мягко стелешь, а потом мне спать жестко. Нет! Не хочу тебя отцом сыну, не заслужил. Не заслужил!

— Дай заслужу, — снова вгоняет тон в безэмоциональный, а самого трясет.

Трясет и глаза пустые, больные, но с огоньком дикой надежды.

— Хочешь, чтобы я тебя пожалела?! А ты…. ты меня пожалел? — обида вскипает. — Ты меня убил, Мирасов. Просто убил. У меня есть работа и сын. Больше нет ничего. Отщипнуть и от этого хочешь? Откусить побольше?

— Жалеть меня не надо, — гневается.

В голосе пробуждается рык.

Ощущение, что он задыхается, но полной грудью так и не дышит.

— Просто прошу о встречах с сыном. Можешь даже не говорить, что я ему не чужой человек.

— Чужой. Чужой, Мирасов.

— Дай шанс стать не чужим, — вцепился в меня.

Хуже клеща.

И почему я уйти не могу? Его взгляд как кнут, что обмотался вокруг моего горла.

— На тебя не претендую, — ставит точку. — С сыном познакомь.