Невидимая сторона. Стихи

та масть была

в масть просто счастью,

не описать.

По радио я голос слышал,

а в нем вся нежность мира дышит,

да плох прием.

Где этот голос,

эти очи,

где лошадь? Как? Скажи мне, Отче,

без них живем?

КАРТИНКА

Закатное солнце за гору

заходит, как будто за жизнь.

Под арками рыбного рынка

три длинные лампы зажглись.

И в сумерках, синих, как море, всплыла молодая луна.

А море еще прозрачно,

прозрачно до самого дна.

Над синим стеклом мотоботы, недвижен их сонный парад

как раз против рыбного рынка,

где длинные лампы горят.

Здесь осьминоги, лангусты трепещут средь мокрых ставрид. …Смотри же, пока еще видишь! Пока еще рынок открыт.

КАФЕ-БАР «МИФОС»

Как жаль, что не могу побыть здесь с Толей!

На лучшем месте и за лучший столик

его с собою усадил бы рядом.

Не стал бы я рассказывать историй,

была бы мне первейшая награда,

когда б отсюда, с берега залива,

он видел даль и острова вдали

и пил бы кофе, а быть может, пиво.

И море древнее раскатывало б свитки

волн тяжких, как гекзаметр поэта.

Хозяин бара был бы не в убытке.

Мы с Толей просидели б до рассвета.

Я разделил бы с ним тоску по дому.

Не по тому, что есть. А по другому,

какого нет на свете, может быть…

р

ЧАКЫР

Опять луна идет гулять по миру.

И не дает мне спать,

а значит, и Чакыру. Огромнейший овчар

во тьме за мною ходит,

как маятник часов

старинных на комоде.

За дверью Христо спит,

за этой дверью—Златка.

Свет лунный золотит

дверные рукоятки.

Ночной старинный дом. Старинный сад. Ограда.

Опять идем назад

мы из прохлады сада.

За дверью Златка спит,

за этой дверью—Христо. Камин еще горит,

в камине бахнул выстрел. Взметнувшись роем звезд, распалась головня.

Чакыр поджал свой хвост,

он смотрит на меня.

Взгляд желтый неспроста глядит, лишенный речи… Вдруг на дыбы восстал

и— лапы мне на плечи. Чакырушка, мой брат,

что ты поведать хочешь?

Двух лун собачий взгляд

мне смотрит очи в очи.

Стоим как дураки,

освещены луною.

Две статуи тоски

средь спящего покоя.

* »

Я плачу о том, что убит он,

убит он—отец Александр.

И я написал, что убит он,

что взяли его небеса.

А он после службы вечерней

на дровнях поедет сквозь снег

с гостями из Новой Деревни

куда-то, где шутки и смех.

Меня Александр не заметил.

Спешит, улыбается он.

С горящими свечками дети

со всех подбегают сторон.

О чем же я плачу? На сердце,

на сердце такая тоска— проснусь—будет некуда деться…

И только лишь Никич Оскар,

он умный, он знает причину,

меня не пускает из рук.

В глазах его та же кручина,

в глазах его тот же испуг.

А лошади прядут ушами,

а дровни гостями полны.

И церковь сияет огнями

средь снежной и мертвой страны.

СТРАНА

О чем бы ни говорили,

сворачиваем на одно.

Так камень, брошенный в воду,

всегда уходит на дно.

Так птицу, взлетевшую в небо,

всегда настигает земля.

В конце концов в порт приписки—

курс корабля…

ЗЕРКАЛО

В гостях, где яркая лампа над зеркалом в тесной прихожей,

надевая свой плащ, промелькнул человек, на меня непохожий.

Я взглянул на него, на меня бросил взгляд он и замер.

Мы стояли, столкнувшись глазами.

Тот, что в зеркале,—в черных подглазьях, угрюмый,

он взирал кочегаром из дальнего трюма,

из глубин, о которых не знают совсем пассажиры,

из другого, из сокровенного мира.

Весь мой ад, что, казалось, скрывал я умело,

вся моя преисподня глядела…