Невидимки

И что, черт побери, она держит в этой своей бездонной сумке, что так необходимо таскать с собой с утра до вечера? Кошелек, сигареты, набор красных помад… годовой запас враждебности… экономичную упаковку неодобрения…

Тайную копию моего желания и радости?

Каким образом она там очутилась?

33

Джей-Джей

Просыпаюсь я от боли. Понятия не имею, где я. Я лежу, свернувшись калачиком, на чем-то колючем. Пахнет чем-то непонятным. Что-то твердое впивается в бедро. Правый кулак пульсирует болью. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но у меня ничего не выходит.

Я шевелюсь и слышу какое-то шуршание. Вокруг очень тихо. Потом где-то неподалеку, но снаружи заводится машина — судя по звуку двигателя, дорогая и мощная, — она уезжает, и тут я вспоминаю все. Совсем вблизи слышится негромкий перестук копыт: конь бродит по стойлу. Раздается фырканье. Это добрый звук. Я правильно сделал, что пришел сюда, думаю я. Все будет хорошо.

Вчера вечером мне пришлось пробраться в стойло через окно. Дверь оказалась заперта, что стало для меня полной неожиданностью: мне почему-то не приходило в голову, что лошадей на ночь запирают. К счастью, было открыто небольшое окошко, так что я пролез через него, ободрав о раму кожу на бедре.

Конь бродил по конюшне, но мое появление его не встревожило. Во всяком случае, шума он не поднял. Я вполголоса заговорил с ним, чтобы он вспомнил меня. В темноте я мог различить лишь блеск его глаз. Похоже, ему было немного любопытно, и не более того.

Свет я зажигать не стал, чтобы никто меня не увидел, но я помнил, что в конюшне три просторных стойла и есть еще небольшой закуток для припасов. Все они разделены деревянными перегородками, которые не доходят до потолка. В дальнем стойле живет Субадар, среднее пустует, если не считать сваленных там вязанок сена и прочего хлама, а в последнем с противоположного края хранится солома для подстилки, всякая утварь и конский корм. Там лежат сложенные одна на другую сухие вязанки — помню, когда я был здесь в прошлый раз, верхушки не было видно, а теперь их заметно поубавилось. Тем не менее я забрался наверх и устроил себе нечто вроде гнезда, скрытого от глаз входящего. Я устроился там и распушил солому вокруг себя так, чтобы меня сложно было заметить, даже если подойти совсем вплотную. Единственный неприятный момент случился, когда я слез, чтобы позаимствовать у Субадара одну из его полосатых попон. Я решил, что он не станет возражать. В темноте я споткнулся о металлическое ведро, и оно с лязгом и грохотом покатилось по кирпичному полу. Я застыл, покрывшись холодным потом и ожидая, что сейчас везде вспыхнет свет и завоют полицейские сирены, но ничего не произошло. Наверное, Субадар нередко сбивает ведра. Я забрался на соломенный помост, улегся и с головой закутался в попону, пытаясь подавить рвущийся наружу нервный смех — реакцию на ужас от того, что я перевернул ведро.

Наверное, я суеверный. Я твердил себе, что это простое совпадение. Люди — особенно крестьяне — то и дело переворачивают ведра, и никто не умирает. Во всяком случае, прямо там же, на месте. Чтобы успокоиться, я глотнул виски и закинул в рот еще несколько леденцов, растягивая запас… Остальное я не помню.

Чем дольше я бодрствую, тем больше вспоминаю из того, что произошло вчера вечером, и тем больше понимаю, во что вляпался. Правая рука у меня побагровела и опухла: попытка разбить окно машины не прошла даром. На костяшках пальцев запеклась кровь. Саднит ободранная о подоконник кожа на бедрах, на боку откуда-то взялась длинная болезненная ссадина. Понятия не имею, где я умудрился ее заработать. Но хуже всего дело обстоит с левой рукой. Я припоминаю, как воткнул в кожу над запястьем стеклянный кинжал, но отстраненно, как будто это был не я, а кто-то другой, какой-то псих, за которым я почему-то наблюдаю. Я не пытался покончить с собой или выкинуть еще какую-нибудь подобную глупость, это совершенно не то. Я просто знал, что должен это сделать, ну вроде как вскрыть нарыв. Дать выход яду. Это было завораживающе. И очень трудно, несмотря на выпитый виски. Мне пришлось заставлять мою правую руку, как будто кто-то невидимый отталкивал ее прочь.

Помню, как я сцепил зубы.

И помню восторг, который охватил меня, когда кровь выступила из раны и побежала по руке, — это было потрясающе.

Я отчетливо помню все до мельчайших деталей, хотя теперь, при свете дня, эта затея кажется мне довольно дурацкой. Честно говоря, лучше бы я этого не делал. Вряд ли рана сама по себе так серьезна — не настолько она глубока, и кровь уже не идет, но каждое движение причиняет мне сильную боль, а от одного вида собственных внутренностей, торчащих наружу, становится так плохо, что приходится опустить рукав, чтобы прикрыть это. Рука горячая, и ее дергает. Это рукавом не прикроешь.

Я съедаю еще два леденца: оранжевый и не слишком вкусный зеленый. Что у него за вкус? Осталось всего четыре, и три из них зеленые. Страшно хочется пить и в туалет. К счастью, у меня при себе есть часы, поэтому я знаю, что как раз сейчас Кэти должны были повезти в школу и, скорее всего, дома не осталось никого. Разве что один мистер Уильямс. Очень осторожно я выглядываю из своего гнезда и спускаюсь с соломенной кучи вниз. Конюшня Уильямсов такая роскошная, что туда даже проведена вода. Я засовываю голову под кран и жадно пью, а потом пытаюсь кое-как отмыть с себя кровь. Субадар кротко посматривает вокруг. Теперь я вижу, что он привязан к вделанному в стену кольцу — наверное, для того, чтобы не съел все сено в один присест. В яслях у него что-то лежит; видимо, кто-то заходил утром и не заметил ничего необычного. При мысли об этом мне становится горячо. Может, это была Кэти? Она была совсем близко, пока я спал?

Я отхожу справить нужду в желоб, проложенный вдоль конюшни, решив, что, раз конь делает это прямо здесь, значит, ничего плохого в этом нет, и тут посреди бесконечного процесса вспоминаю, что сегодня суббота. С чего я взял, что Кэти в школе? Она может появиться в любую минуту. К счастью, этого не случается; вряд ли я смог бы прерваться, что бы ни происходило. Закончив, я поспешно забираюсь обратно в свое укрытие и ложусь. Чувствую себя неважно. Меня мутит; болит голова, наверное, от виски; ноют и саднят все порезы и ссадины. Скоро я очень захочу есть. И тогда — но только тогда — мне придется задуматься о том, как быть дальше.

Когда я просыпаюсь снова, то понимаю, даже не глядя на часы, что уже день. Где все? Неужели конь целыми днями предоставлен сам себе? Должна же Кэти прийти и выгулять его. Я умираю от голода, поэтому доедаю леденцы подчистую, даже зеленые. Нет смысла беречь их. Но это лишь разжигает мой аппетит. Голова у меня прошла, но рана на левой руке чешется, как бешеная. Я задираю рукав, чтобы взглянуть на нее. Кожа покраснела и опухла, вся рука горит — я чувствую исходящий от нее жар, когда подношу ее к губам. Рана, затянутая мокнущей коркой, выглядит тошнотворно. Я понимаю, что дело труба; надо бы продезинфицировать. А может, и зашить. Правая рука тоже никуда не годится: опухшая, стянутая в клешню, она мне не помощница. Интересно, удастся ли продержаться следующую ночь?

Дело в том, что… в общем, вот в чем дело. Дело в том, что Кэти не моя девушка, а я не ее парень. По сути говоря, за прошедшие две недели я едва ли и словом с ней перекинулся. После того, что случилось тогда в ее кабинете, мы по-прежнему не замечаем друг друга в школе, хотя я по тысяче раз на дню прокручиваю в голове все произошедшее. Собственно, ничего другого я и не ожидал, так что это не стало для меня неожиданностью, да я и не был против. На второй день она бросила на меня взгляд из-под вскинутых бровей, и я не успел сдержать улыбку; тогда Кэти отвернулась от меня, тряхнув волосами, быстрая, точно вспышка. Я понял, что не прошел какую-то проверку, и выругал себя за то, что оказался таким лопухом. Зато Стелла стала больше со мной разговаривать, и я даже подумал, не сболтнула ли ей Кэти что-нибудь. Вообще-то, вряд ли. Стелла не сказала мне ничего такого, что наводило бы на мысли, что она кое-что знает. Нет, она вела себя совершенно нормально и дружелюбно, как было до того, пока она не побывала в гостях у нас в трейлере и все пошло наперекосяк.

Хотя у меня почему-то сложилось такое ощущение, что Кэти тоже обо мне думает. У меня было чувство, что я еще увижу ее вне школы — и не таким образом, как сейчас, когда я тайком пробрался в ее конюшню, — по-нормальному. Уверен, ей бы этого хотелось. Но я отлично понимаю, что набрасываться на нее вот так очень рискованно, потому-то и собирался отложить это на завтра. Но меня беспокоит моя рука. И потом, если я пробуду здесь два дня вместо одного, в ее глазах это никакой погоды не сделает.

Пока я размышляю, дверь открывается и входит Кэти. Я ее не вижу — не решаюсь высунуть голову, но слышу шаги и полагаю, что они должны принадлежать ей. Она принимается что-то шептать Субадару этим своим особенным воркующим голосом, который у нее делается, когда она говорит с ним. Сердце у меня пускается вскачь. Голова идет кругом. Я приподнимаюсь, пока не становится виден ореол девичьих медовых волос, и набираю в грудь побольше воздуха.

— Эй… Кэти!

Я пытаюсь говорить тихо, чтобы расслышать меня могла она одна. И она слышит. И замирает. Я отсюда чую ее страх.

— Кэти… я здесь.

Она крутит головой. В ее широко раскрытых глазах застыло подозрение.

— Стелла?

Вид у нее недовольный. С чего она решила, что это Стелла?

— Кэти, это я, Джей-Джей.

— Сейчас! Уже иду… — раздается в ответ на возглас Кэти.

Стелла ждет ее снаружи, вот почему. Она входит в конюшню; я ныряю в солому, но уже слишком поздно. Кэти понимает, что голос доносился не снаружи, что это была не Стелла.