Незримый гений

Она помедлила, чтобы оглядеть собравшуюся толпу большими сияющими глазами цвета штормового моря. Отвернувшись от толпы, она глубоко вздохнула и, отряхнув свои запылившиеся серые шелковые юбки, приняла предложенную сопровождающим руку. Мужчина улыбнулся в ответ на ее прикосновение, зелень его глаз заискрилась смехом, но лицо молодой леди осталось безучастным — за исключением небольшой морщинки, прорезавшейся между ее бровями, когда она снова оглядела успевшую собраться толпу. Мужчина в мгновение ока потянулся к ней и забрал себе ее необыкновенно большую черную сумку.

Красивая пара отошла от экипажа и не спеша направилась прямо к входу в Оперу. Подняв руку, беловолосая женщина рассеянно поправила незатейливую серебряную подвеску на шее, с теплом рассматривая архитектуру театра. Несколько женщин тихонько хихикали над отсутствием у девушки драгоценностей и над тем, что она таращилась на здание Оперы, как какая-нибудь деревенщина. Они также нашли забавной очаровательную попытку девушки надеть напудренный парик старого фасона: что за наглость — носить белые волосы в наше время. Нувориши всегда занимательны. И всех их интересовало, что в ней нашел этот невероятно привлекательный мужчина.

— Брилл, расслабься, — тепло сказал мужчина, склонившись, чтобы никто не мог их услышать. — В конечном счете, это была твоя идея. — Та свирепо посмотрела на него; морщинка на ее переносице стала еще глубже. Улыбаясь ей, мужчина продолжил: — Должен признать, я был несколько шокирован твоей просьбой. Ты всегда ненавидела эти фривольные демонстрации статуса. Хотя, надо сказать, я был чрезвычайно счастлив воспользоваться кое-какими услугами, чтобы заполучить эти билеты. Нет ничего веселее, чем развращать необычайно скучную социальную жизнь моей сестры при помощи малой толики моей собственной — яркой и насыщенной.

— Честное слово, Коннер! Это серьезно. Ты прекрасно знаешь, почему я пришла сюда сегодня вечером, — воскликнула Брилл, крепко ухватив брата за руку, когда они миновали группку щебечущих дам. Опустив голову, она старалась не замечать щекочущее ощущение от множества оценивающих взглядов, сверливших ей спину, пока они поднимались по лестнице.

Несмотря на свой невозмутимый вид, Брилл всегда испытывала неловкость в большой толпе. Выросшая в сельской Ирландии, где суеверие было частью повседневной жизни, она всегда привлекала нежелательное внимание своей необычной внешностью. Ходили даже слухи, что она не человеческое дитя, а подменыш, оставленный Маленьким Народцем, чтобы навлечь беду на деревни. И как будто этого было недостаточно, она еще и говорила соседям разные странные вещи — которые позднее становились правдой. Несчастные случаи на фермах, неурожаи, внезапные смерти преследовали ее сны и иногда просачивались в часы ее бодрствования, убеждая всех, что она и впрямь послана дьяволом.

Брилл рано выучилась никогда не рассказывать о вещах, о которых знала. Но даже молчание не уберегало ее от деревенских детей, которые преследовали ее от школы, ходя группками по трое и бросая ей вслед обидные слова и иногда мелкие камушки. Брилл не могла даже защищаться — одна против всех. А после того, как однажды она вернулась домой с порезом над правым глазом, ее отец велел семье окончательно и бесповоротно паковать вещи и насовсем перевез их в город, где работал.

С тех пор много воды утекло, шрам над глазом Брилл стал совсем маленьким и едва заметным, но даже сейчас толпа заставляла ее нервничать. На самом деле более чем нервничать. Как только количество любопытных глаз возрастало, Брилл становилась болезненно стыдлива и неуклюжа. Это была примитивная, первобытная реакция, и, по-видимому, ни логика, ни самоконтроль не могли с нею совладать. Временами, когда давление толпы усиливалось до невыносимых пределов, Брилл казалось, будто ей не хватает дыхания, будто стены тел высасывают воздух прямо из ее легких.

Инстинктивно наклонив голову, Брилл старалась избегать всеобщего внимания, поднимаясь по лестнице; она игнорировала привычный трепет сжавшегося в панике сердца и непрестанное бормотание полного сомнений внутреннего голоса. «Что я тут делаю? Я не должна была ничего говорить. Это была ошибка. Это всего лишь сны, ничего больше. Это всего лишь сны…»

Полностью проигнорировав и отповедь сестры, и суровое выражение ее лица, Коннер продолжил говорить, будто не слышал ответа:

— Правда, я надеялся, что сегодня вечером ты наденешь что-нибудь цветное. Не могу выразить, как я ненавижу черный и серый. Неужели будет чересчур большой наглостью просьба добавить хоть чуточку розового или, может, приятный синий? Синий всегда был тебе так к лицу, Бри. Подобно зимнему дню… — Он на миг прервался, оглядев довольно унылый покрой и цвет ее наряда. — Прошло уже четыре года, Бри. Ты не думаешь, что настало время двигаться дальше?

Избегая встречаться с братом глазами, Брилл коснулась своего украшения, медальона со Святым Иудой. Коннер был прав, со дня гибели Джона прошло четыре года, приличествующий нормам общества год, отведенный на траур, давно истек. Ей больше необязательно было носить черное в знак скорби; теперь для нее считалось приемлемым одеваться в цветные вещи и даже вновь выйти замуж. На самом деле более чем приемлемым. Подразумевалось, что ей, молодой, двадцатипятилетней женщине с маленьким ребенком, необходимо найти себе нового мужчину, способного их обеспечивать. Ей попросту не пристало быть самостоятельной.

Но Брилл была невыносима сама мысль об этом. Джон был единственным человеком помимо ее родных, кто не заставлял ее чувствовать себя белой вороной или безумицей. Он был спокойным и добрым, тихой гаванью, даже когда ее мучили сны, и она будила весь дом своими криками. Он любил ее, несмотря ни на что. И Брилл предпочитала цепляться за свою потерю — пусть даже это было больно, — чем позволить воспоминаниям о Джоне померкнуть. Она не хотела забывать его и чувства, которые он пробудил в ней. Наверное, для нее никогда не наступит подходящее время двигаться дальше и оставить Джона позади. У ее скорби не было срока — и никогда не будет.

Горе нашептывало в ее голове подобно старому знакомому, ее глаза потемнели от непролитых слез. Не в силах ответить, Брилл лишь слабо покачала головой. Печаль, как это часто бывало, перекрыла и панику, и все остальное.

— Как я могу? Ох, Коннер, я не могу, — пробормотала она.

Испугавшись отразившего на ее лице страдания, Коннер скривился. Несколько секунд они шли в тишине, пока он искал подходящую тему, чтобы отвлечь сестру от непреходящей меланхолии.

— Эээ… Я уже говорил тебе, что мне пришлось шантажировать кардинала, чтобы достать билеты на сегодняшний спектакль?

Мгновение Брилл молча смотрела на брата пустым взглядом. Затем в ее глазах вновь зажегся огонек, и недоверие одолело скорбь.

— Что, во имя господа, ты имеешь в виду?

Обрадовавшись, что хоть ненадолго сумел отвлечь ее, Коннер широко улыбнулся:

— Выяснилось, что он частенько причащает крошек в борделе мадам Флоренс.

Шумно выдохнув, Брилл уже в открытую нахмурилась:

— Не вижу в этом ничего дурного…

Расхохотавшись, Коннер обнял рукой ее узкие плечи и, наклонившись ближе, прошептал ей на ухо:

— И это было бы и вполовину не так дурно, если бы все участники оставались в одежде.

Возмущенно втянув воздух, Брилл развернулась и стукнула Коннера по руке; на ее щеках мгновенно заполыхал румянец.

— Ты… просто… невозможен! — воскликнула она, сопровождая каждое слово хорошо поставленным ударом в живот. — Как тебе не стыдно! Все святые мученики наверняка день-деньской проливают слезы, думая о твоей бессмертной душе.

Уклонившись от очередного удара, Коннер со смехом продолжил: