Нидерландская революция
Шрифт:
Миссия Альбы закончилась очень плачевно, и после его отъезда все возлагали на него ответственность за катастрофу, происшедшую во время его правления. Как выразился впоследствии намюрский епископ, «герцог Альба за 7–8 лет причинил религии больше вреда, чем Лютер и Кальвин со всеми их пособниками» [333] . Не подлежит никакому сомнению, что ненависть, как бы нарочно посеянная герцогом в людских душах, вскоре отразилась на короле и на церкви. Он непоправимо повредил делу, которое защищал; благодаря ему королевская власть в нидерландских провинциях стала казаться синонимом самой невыносимой тирании. Между тем причины его неудачи коренились глубже. Испания не могла, если она хотела сохранить за собой Нидерланды, — а она этого хотела, — предоставить им такую независимость, которая осталась бы за самой Испанией лишь тягостную обязанность защитить их от врагов. Поэтому из Нидерландов надо было сделать составную часть испанской монархии и заставить их с cвоей стороны принять участие в защите ее неприкосновенности. Их старые вольности должны были исчезнуть, а денежные средства должны были питать королевскую казну. Филипп II отлично понимал это. Главной целью миссии герцога Альбы была не расправа с мятежниками, а введение новых налогов. Но именно это-то и вызвало революцию. Покуда шли казни, нарушения привилегий и угнетение народа, до тех пор никто не пошевелился. Но народ тотчас же поднялся, как только стали подрывать самые источники его существования и как только он увидел, что отдан на произвол иностранцам. Судороги этой торгово-промышленной страны ниспровергли режим, который ей хотели навязать. Восстание было вызвано не религиозным вопросом, как это думали впоследствии, а вопросом о 10 и 5% налогах [334] .
333
Gachard, Actes des 'Etats G'en'eraux, t. I, p. 256.
334
Лишь начиная с 1578 г. герцог Альба стал приписывать причины восстания религиозному вопросу, и его побуждения нетрудно понять. Но Рекесенс и Медина Чели считали причиной восстания 10% налог (Gachard, Correspondance de Philippe II, t. t. II, p. 447, 448; t. III, p. 14). Того же мнения были Гранвелла и его корреспондент Морильон.
Решив отозвать герцога Альбу и заменить его Рекесенсом, Филипп II нисколько не думал о благе Нидерландов. Вели он хотел положить конец войне, то просто по причинам финансового характера и по общеполитическим соображениям. Действительно, продолжение войны против восставших должно было совершенно истощить его казну. Но кроме того — и это особенно важно — оно давало повод Англии и Франции, как только они захотят этого, вмешаться в происходившие в Голландии и Зеландии события. Все знали, что Елизавета I смотрела сквозь пальцы на посылку помощи восставшим и что принц Оранский вел подозрительные переговоры с Парижем. В обширной переписке короля нельзя встретить ни слова сострадания к его непокорным, впавшим в ересь подданным. В разгар осады Гарлема он думал лишь о том, как бы соблюсти в глазах иностранных держав престиж, приличествующий его достоинству католического государя. Он боялся, чтобы переговоры герцога Альбы с Елизаветой не скомпрометировали его перед христианским миром и не были плохо истолкованы «бедной шотландской королевой» [335] . Позднее, когда он узнал о сдаче города, он особенно обрадовался тому, что она произошла «как раз в то время, когда французский король трусливо и унизительно уступил своим мятежным подданным так, как будто он сам был осажден ими» [336] .
335
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. II, p. 324.
336
Ibid., p. 897.
Оловом, он изменил свою политику в Нидерландах исключительно в интересах своей испанской политики. Если бы его действительно интересовала судьба нидерландских провинций, он без колебаний уступил бы желаниям своих католических подданных и явился бы сам для восстановления мира. Барон Рассенгин уверял его, что стоило ему только показаться, «чтобы подобно ясному солнышку рассеять туманы, окутавшие нас со всех сторон» [337] . 20 мая 1573 г. богословский факультет Лувенского университета имел мужество обратиться с торжественным призывом к его чувствам как человека и как католика: «Священное писание, — писал он королю, — учит нас, что бог в своем негодовании против несправедливостей, насилий и обманов передает господство из рук одного народа в руки другого. Он не допускает даже здесь, на земле, чтобы безнаказанно угнетали его добрых и верных слуг, чтобы мучили невинных, притесняли бедняков, присваивали себе состояния благотворительных учреждений и грабили тех, кто всецело отдался служению ему, и не дает никому повода для жалоб». Исцелением от всех этих зол, говорилось далее, «был бы личный приезд вашего величества в Бельгию, если только ваша любовь к этой несчастной стране может вам внушить такое решение, либо, если это совершенно невозможно, то назначение правителя, который пользовался бы доверием всего населения» [338] . И нет никаких сомнений в том, что приезд Филиппа в Нидерланды во всяком случае чрезвычайно осложнил бы — если бы не сделал совершенно невозможным — положение восставших. Разве они не заявляли наперебой, что почитают короля и не выносят лишь тирании его наместника? Но ведь для того чтобы Филипп решился перед лицом всей Европы вести переговоры со своими поднявшимися с оружием в руках подданными, надо было, чтобы он действительно питал к ним ту любовь, которую лувенские теологи тщетно пытались пробудить в его сердце, чтобы он еще считал себя их «прирожденным государем» и чтобы король Испании не подавил в нем бесследно наследника бургундских герцогов. Правда, он носился одно время с планом передать Нидерланды кому-нибудь из членов своего дома. В 1572 г. он поручил разузнать, как отнесется германский император к отправке в Брюссель какого-нибудь эрцгерцога. Но это был лишь мимолетный план. Сын императора не был бы достаточно податливым орудием в его руках. В результате управление нидерландскими провинциями было опять отдано в руки испанского чиновника. Король не решился вернуться к традиции Карла V. Он отказался от нее, назначив герцога Альбу, и продолжал эту линию назначением Рекесенса.
337
«Bulletin de la commission royale d'Histoire», 3-`eme s'erie, t. IV, 1863, p. 478.
338
Molanus, Historia Lovanensium, t. I, Bruxelles 1861, p. XVII.
Последний принадлежал к старинному роду, который дал на протяжении ряда лет испанской короне многих верных слуг и который всецело обязан был ей своим положением. Его отец дон Хуан Сунига-и-Веласко пользовался вниманием Карла V. Он был сначала великим командором Кастилии и членом мадридского государственного совета, а затем в 1535 г. был назначен воспитателем принца Филиппа II в течение ряда лет был его «часами и будильником» [339] . Сделавшись королем, Филипп не забыл сына своего старого наставника. Он сохранил за ним, после смерти последнего, пост великого командора Кастилии, в 1562 г. назначил его послом в Рим, а затем правителем Миланского герцогства. Эти обязанности не помешали Рекесенсу принять участие в 1568 г. в войне с маврами и сопровождать в 1571 г. дон Хуана Австрийского в Лепанто. Впрочем, он был по существу скорее дипломатом чем полководцем. Он всегда отличался слабым здоровьем, а с течением времени стал еще болезненнее. Хотя в момент получения королевского приказа, обязывавшего его отправиться в Нидерланды, ему было всего лишь 46 лет, и он знал, что ему недолго осталось жить, и поэтому тщетно пытался избавиться от бремени, которое он вполне правильно считал для себя непосильным. Трудно решить, что побудило Филиппа доверить ему самый трудный пост во всей монархии. Ревниво оберегая свою власть, он несомненно ценил прежде всего в Рекесенсе «законопослушного человека, который не даст ни на йоту умалить авторитет короля» [340] .
339
A. Morel Fatio, La vie de don Louis de Regu'esens, «Bulletin Hispanique 1904–1905», p. 4; cp. Francisco Barado Font, D. Luis de Requ'esens y la politica espanola en Jos Paises Bajos, Madrid 1906.
340
De Ram, Synodieon Belgicum, t. I, p. 171.
Действительно,
как ни отличался новый правитель от своего предшественника, но он во всяком случае походил на него своей преданностью короне и своим чисто кастильским складом. Как и Альба, он окружал себя только испанцами; как и тот, он презирал бельгийцев; так же как и Альба, он не понимал их нравов и взглядов и не говорил на их языках — по-фламандски из-за незнания, по-французски намеренно. Он мог бы при большой гибкости и ловкости легко договориться с духовенством благодаря своему пылкому благочестию. Каждую неделю он исповедовался и каждые две недели причащался. В особенности он был — ив этом сказывался в нем представитель следующего поколения после герцога Альбы — большим покровителем иезуитов, «с которыми он большую часть времени проводил взаперти» [341] . Но явное его недоверие к нидерландцам сразу сделало его подозрительным. Уже в марте 1574 г. «сложилось мнение, что, он будет хуже герцога Альбы» [342] , а в августе его возненавидели еще больше, чем Альбу. Ему без стеснения показывали, какую антипатию он внушает, и общее осуждение, которое он чувствовал, еще более усиливало его природную нервность. Он вскоре сделался совершенно неприступным. На него нападали ужасные приступы гнева, во время которых «он бросал в огонь свою шапку и в бешенстве запрещал ее вытаскивать» [343] . Все были убеждены — совершенно неосновательно, — что он собирался следовать примеру своего предшественника. В действительности же он хотел умиротворить страну и покончить с террором. Но он не решался проявить инициативу без согласия короля, а король, по своему обыкновению, колебался, медлил и не мог прийти к какому-нибудь определенному решению.341
Piot, Correspondance de Granvelle, t. V, p. 220.
342
Ibid., p. 56; cp. p. 176.
343
Ibid., p. 896.
Сначала он предполагал объявить через Рекесенса всеобщую амнистию, но потом, по совету герцога Альбы, изменил свое намерение. В результате новый правитель явился только с проектом амнистии. Но кроме того еще до опубликования его он должен был согласовать его с герцогом, который посоветовал ему «отказаться от всякой мягкости, милосердия и всяких переговоров…» и «прибегнуть к единственному верному средству — оружию» [344] . Хотя великий командор совершенно иначе расценивал положение, но он был не такой человек, чтобы принять решение без одобрения короля. Он умолял его по возможности скорее сообщить ему свою волю. Что касается его лично, — он не скрывал этого, — то он стоял за самую широкую, какую только можно, амнистию. Мало того, он робко намекал на то, что следовало бы ликвидировать совет по делам о беспорядках, отменить 10% налог и дать возможность еретикам либо примириться с церковью, либо покинуть страну, продав свое имущество. Он готов бы даже созвать генеральные штаты и использовать их для переговоров с повстанцами. Наконец, он жаловался, что связан секретными предписаниями, запрещавшими ему «каким бы то ни было образом прощать преступления против религии и обвинения в мятеже» [345] . С течением времени его письма становились все более и более настойчивыми. Но из Мадрида не было никакого ответа. В феврале! Филипп все еще не решил вопроса об амнистии.
344
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. II, p. 447.
345
Ibid., p. 450.
Нет сомнения, что он хотел остановиться на том или другом решении в зависимости от того, какой оборот примут военные действия. Но они были в более плачевном состоянии, чем когда-либо. Долго подготовлявшаяся Юлианом Ромеро попытка прорвать блокаду Миддельбурга с помощью флотилии, экипаж которой состоял из насильственно навербованных матросов, закончилась жалким крахом (29 января 1574 г.). Город, потеряв всякую надежду на помощь, сдался через несколько дней принцу Оранскому после двухлетнего упорного сопротивления (18 февраля).
С этого времени испанский флаг не развевался уже больше нигде в Зеландии. В Голландии осада Лейдена, начатая в конце октября предыдущего года, не подвигалась ни на шаг. Никогда еще положение не было столь серьезным. Неутомимый Людовик Нассауский, получив денежную помощь от французского короля, навербовал в Германии армию, чтобы прийти на помощь своему брату. Поэтому Филиппу нужны были новые войска, а между тем государственная казна была совершенно пуста. В кассах не было ни одного реала для покрытия военных расходов, достигавших 600 тыс. экю в месяц, и для уплаты 6 млн. экю недоплаченного войскам жалованья.
Наконец 10 марта король ответил Рекесенсу. Дурные известия заставили его действовать. Он послал Рекесенсу указ о «всеобщей амнистии» и предоставил ему право ликвидировать совет по делам о беспорядках и отменить 10% налог, который можно было бы заменить налогом в 2 млн. флоринов, уплачиваемым в течение 10 лет. Впрочем, он осложнял эти уступки мелкими ухищрениями и маленькими хитростями, от которых он ожидал чудес. Так например имелись 4 различных варианта амнистии, между которыми великий командор должен был произвести выбор. Далее, он должен был опубликовать «книжечку» Гоппера, написанную в оправдание действий, предпринятых с самого начала восстания, «но без упоминания имени автора и таким образом, чтобы никто не знал, что она издается по приказу короля». Кроме того он должен был также изучить, не целесообразно ли было бы создать новый орден. «Было бы большим удовлетворением для коренных нидерландцев объявить уже теперь о создании этого нового ордена точно, так, как это сделал Филипп Добрый, создав орден Золотого руна за два года до принятия его статутов». Несколько дней спустя, 31 марта, эти предписания были дополнены неограниченными полномочиями при переговорах с повстанцами, но «так, чтобы казалось, будто вы действуете по собственному почину, а не по моему поручению» [346] .
346
Gachard, Correspondance de Philippe II, L III, p. 36, 45.
В тот момент, когда эти письма были получены в Брюсселе, Людовик Нассауский перешел через Рейн и маневрировал на правом берегу Мааса. Его армия состояла из 2 тыс. чел. конницы и 6–7 тыс. чел. пехоты. Санчо д'Авила следил за его передвижениями, решив атаковать его, как только он перейдет через реку. Столкновение произошло 14 апреля в районе торфяных болот Мока, недалеко от Грава. Как всегда в открытом поле, старые испанские части обнаружили чудеса храбрости. Битва была столь же краткой, сколь и кровавой. Людовик нашел себе в ней смерть, достойную его авантюрной карьеры солдата, сражавшегося за веру. Его брат Генрих Нассауский и молодой пфальцграф Христоф остались, как и он, на поле брани.
Но сами победители помешали тому, чтобы их успех принес плоды. Отбросив неприятеля, армия стала думать только о себе и потребовала уплаты жалованья. Полки двинулись на Антверпен, заявив, что платить им должен не король, а города, которые, по их словам, были втайне заодно с восставшими.
Для Рекесенса этот новый бунт был катастрофой. Он только что созвал генеральные штаты, чтобы сообщить им о решениях короля и под свежим еще впечатлением победы при Моке публично объявить о реформах, которых он так давно желал. Поведение солдат опрокинуло все его планы, дискредитировало его правительство и усилило упорство мятежных провинций. Оно еще более разожгло повсюду ту ненависть, которую и без того питали к испанцам. Великий командор должен был выслушивать, как его открыто обвиняли в том, будто он сам спровоцировал бунт. Сознание своей беспомощности приводило его в ярость. Нельзя было и думать о том, чтобы восстановить дисциплину силой. Результатом этого было бы сражение, и «если бы испанцы потерпели при этом поражение, то другие перерезали бы нас, оставшихся» [347] . Он вынужден был решиться вступить в переговоры со своими войсками, без возмущения выносить их дерзости, обещать им все, чего они хотели. Таким образом, проявив изумительное терпение, он добился в конце концов того, что войска покинули 5 июня Антверпен, не разграбив его.
347
Ibid., p. 59.