Нидерландская революция

В тот же день он поспешил в Брюссель и 6 июня с большой помпой опубликовал там указ о всеобщей амнистии. 7 июня он объявил генеральным штатам о роспуске совета по делам о беспорядках и об отмене 10 и 5% налогов. Взамен этого требовалось одобрить налог в 2 млн. флоринов, уплачиваемых ежегодно в течение 10 лет, и утвердить введение нового дополнительного 1% налога.

Какими бы огромными ни казались эти уступки Филиппу II, они нисколько не уменьшили народного недовольства. Два года назад их приветствовали бы с радостью, но теперь они пришли слишком поздно. Какое дело было повстанцам севера до амнистии, не распространявшейся на протестантов? Они добивались свободного отправления своего кальвинистского богослужения, король же оставался в этом отношении, как всегда, непреклонным. Что касается законопослушных католических провинций, то их мало трогало обещание роспуска совета по делам о беспорядках и отмена введенных Альбой налогов, так как фактически со времени прибытия Рекесенса налоги больше не взимались и совет не функционировал. За исключением нескольких бежавших в Льеж и в Камбрэ дворян никто не воспользовался указом об амнистии. В новой линии поведения правительства видели лишь признак его слабости, и генеральные штаты ответили на нее настоящим контрманифестом. Они заговорили впервые за 7 лет, и язык их ясно показывал, что они ненавидели теперь испанский режим больше, чем когда-либо.

Они заверяли прежде всего, что «лучше предпочтут смерть, чем какие бы то ни было изменения в их религии», затем они требовали, чтобы король пользовался главным образом «коренными нидерландцами как для внутренней охраны страны, так и для армии»; чтобы жалованье войскам уплачивалось их финансовыми чиновниками, как это было во время 9-летней дополнительной субсидии; чтобы положен был конец грабежам, совершавшимся изо дня в день у подданных его величества, «точно это были несчастные рабы или неверные»; чтобы восстановлены были привилегии нидерландских провинций и чтобы они управлялись так, как это было при венгерской королеве; чтобы король соизволил прибыть в страну и, наконец, «придумал какой-нибудь мирный исход для этой междоусобной войны, но так, чтобы при этом остались незатронутыми католическое вероучение и религия, а также суверенные права его величества» [348] . Искренность этих последних слов была бесспорной. Генеральные штаты твердо стояли за веру своих отцов, но в то же время они искренно почитали своего короля как своего прирожденного и законного государя, преемника Карла V и бургундских герцогов. Но их лояльность отнюдь не переходила в безмолвную покорность Обязанности, которые они должны были выполнять по отношению к государю, предполагали со стороны последнего уважение к национальным свободам и их сохранение.

348

Gachard, Assembl'ees nationales, loc. cit., p. 70.

Не нарушил ли Филипп II договора, связывавшего его с Нидерландами, предоставив наместникам попирать ногами их привилегии? Сопротивление, которое они оказывали ему, было таким образом законным сопротивлением. Самые ревностные католики, как и самые убежденные легитимисты, протестовали против попыток нарушения испанским абсолютизмом нидерландской конституции. Сам Берлемон заявлял Рекесенсу, что «нельзя обращаться с Нидерландами так, как обращаются с Неаполем и Миланом» [349] .

349

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 119.

Народное недовольство выражалось тем решительнее, чем больше росли затруднения правительства и увеличивалась его нужда в деньгах. Герцог Арсхот, «разговаривая так свободно, причиняет больше вреда, чем самые злостные еретики» [350] . Брабантские штаты резко протестовали, ссылаясь на «Joyeuse-Entr'ee», против назначения Санчо д'Авила на пост коменданта антверпенской цитадели. Некоторые прелаты совершенно открыто ставили перед собой вопрос, не лучше ли было жить под властью протестантов, чем под властью испанцев [351] . Подобные настроения придавали смелость другим провинциям. Одни отказывались уплачивать однопроцентный налог, другие требовали уменьшения своей доли или отсрочки платежей. Все ссылались при этом на царившую в стране нужду, и страна действительно достойна была сожаления. Повсюду вспыхивали новые бунты. Поля были опустошены непрерывными переходами армии, торговля была парализована, Антверпен разорен. Эта нищета ощущалась тем острее, что в Голландии и Зеландии, где кипела война, жили однако в избытке. За монеты, вычеканенные во время осады в Лейдене, было выплачено по их номинальному курсу, и Рекесенс с горечью констатировал, что если бы он пользовался таким же кредитом, он велел бы отчеканить миллион подобных монет [352] .

350

Ibid., p. 116.

351

Ibid., p. 120.

352

Ibid., p. 307.

Но самым важным было то, что повстанцы наводнили страну прокламациями, подстрекавшими народ положить конец испанскому владычеству и призывавшими к оружию. Военные успехи повстанцев, героизм, проявленный ими во время осады Лейдена, окончательно снятой з октября 1574 г., необычайно подняли их престиж. Если бы не религиозный вопрос, католические провинции без всяких колебаний примкнули бы к ним. И было просто чудом, что проходили дни за днями, а всеобщего восстания все еще не было. Среди народа царило такое сильное возбуждение, что не проходило ни одного общественного или частного собрания, на котором не говорили бы о том, что необходимо поднять восстание, «и самые уважаемые люди заявляли, что народ ничего не стоит, раз он этого не делает… Не было ни одного дома, в котором не было бы хоть одного человека, безусловно преданного принцу Оранскому». Впрочем, Рекесенс понимал и извинял это возмущение, «ибо, ни у какой, даже самой законопослушной и самой преданной страны в мире не хватило бы столько терпения, чтобы вынести все, что претерпела эта страна за 8 лет» [353] .

353

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 207, 212, 217.

Как ни мало надеялся великий командор на плоды своих усилий, но он пустил в ход все, чтобы ослабить силы повстанцев. В начале 1574 г. он, как и герцог Альба до него, хотел освободиться от принца Оранского путем убийства его. Ведь Вильгельм был в его глазах, как и в глазах всех испанцев, главным зачинщиком восстания. Разве он не был приговорен к смерти? И разве его приверженцы не составляли в свою очередь заговоров, чтобы убить наместника? [354] Но с тех пор как Рекесенс получил согласие короля, он особенно добивался примирения.

354

Ibid., p. 118.

Дело было нелегким, так как Филипп II не хотел, чтобы его имя было как-нибудь связано с этими переговорами, и так как принц Оранский остерегался делать какие бы то ни было предложения. Сначала попробовали позондировать у него почву через профессора Леонина, потом через Марникса, попавшего в руки испанцев в 1573 г. и получившего теперь охранный лист на поездку в Голландию.

Скоро однако стало совершенно очевидным, что эта «тактика» не могла увенчаться успехом. Принц Оранский не только отказывался вести переговоры без голландских и зеландских штатов, но требовал, в полном согласии с ними, в качестве предварительного условия для какого бы то ни было соглашения «свободного отправления богослужения» в восставших провинциях, ухода испанских войск и созыва генеральных штатов, которые займутся изысканием средств для умиротворения страны. Отнюдь не поддаваясь на предупредительность великого командора, принц Оранский прибегал скорее к угрожающему тону. Надеясь на помощь Англии и Франции, он говорил о передаче занимаемых им территорий в более сильные руки. Таким образом продолжение военных действий могло повлечь за собой европейскую войну и иностранное нашествие в Нидерланды. Германский император давно уже со страхом ожидал столь опасной для Германии возможности. Это заставило его предложить свое посредничество. К тому же он надеялся, что восстановление мира заставит Филиппа II отдать управление провинциями в руки какого-нибудь эрцгерцога, и он отлично знал, что Рекесенс относился весьма сочувственно к его вмешательству.

Король в конце концов согласился на это. В начале 1575 г. Максимилиан II делегировал к принцу Оранскому графов Шварцбурга и Гогенлоэ, и благодаря их посредничеству 15 февраля в Бреде начались переговоры между представителями повстанцев и представителями наместника.

Неудача личных попыток наместника не оставила у него никаких иллюзий. «Но по крайней мере, — писал он, — весь мир убедится в том, что король не пренебрег никакими средствами, чтобы снова подчинить здешний народ своей власти и вернуть его в лоно католической церкви. Есть все основания предполагать, что народ при виде начавшихся переговоров о мире положит конец восстанию; ведь действительно страдания народа так велики, что он не мог бы выносить их, если бы у него не было надежды, что они скоро кончатся» [355] . Увы, переговоры в Бреде, вместо того чтобы принести пользу делу короля, еще более повредили ему. Филипп II в Мадриде советовался то с герцогом Альбой, то с Гоппером, но так, чтобы они не знали друг о друге; он запрашивал мнения хунты, специально созванной для изучения нидерландских дел, он не мог остановиться ни на каком решении, не давал Рекесенсу никаких инструкций и при известии о начале переговоров приказал вознести молитвы и раздавать милостыню, но так, чтобы никто не знал при этом, почему это делается [356] . В это же самое время представители принца Оранского действовали с изумительной ловкостью. Они знали, что мир невозможен, так как единственное условие, которое могло бы их заставить заключить его, а именно свобода богослужения, было как раз тем единственным пунктом, на который король решил никогда не соглашаться. Но они остерегались поднимать религиозный вопрос. Они отнюдь не хотели навлечь на себя обвинение со стороны католических провинций в том, что они обнаружили религиозную непримиримость. Вместо того чтобы выступать как кальвинисты, они выступали как патриоты. Они объединяли свое дело с делом Нидерландов в целом; они выступали как защитники национальных привилегий и конституций, требовали увода испанских войск, наконец, заявили, что готовы подчиниться даже в вопросе о свободе совести решению генеральных штатов, «так как мы твердо верим, что они согласятся с тем, что мы с полным правом оказываем сопротивление не только испанской инквизиции, но и жестоким, безрассудным и безбожным плакатам, обрушившимся несколько лет назад на эту страну» [357] .

355

Ibid., р. 259.

356

Ibid., р. 267.

357

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 697.

Несомненно такая тактика не могла не снискать повстанцам всеобщих симпатий. Разве католики не требовали тоже возврата к традиционной системе управления? Разве не осуждали они всегда чрезмерную строгость правительственных плакатов? Не было ли также и их горячим желанием, чтобы генеральные штаты стали судьей положения? Словом, переведя спор на эту почву, повстанцы были неуязвимы. «Трудно себе представить, — писал Рекесенс королю, — до какой степени общественное мнение расположено в их пользу; всему тому, что они говорят, верят как евангелию» [358] . Даже некоторые представители наместника в глубине души согласны были с их предложениями, но данные им инструкции вынуждали их бороться с ними и попадать из-за этого в положение врагов народа. Они вынуждены были противопоставлять волю короля повстанцам, ссылавшимся на благо «родины». Вместо того чтобы согласиться на посредничество генеральных штатов в религиозных делах, они требовали удаления всех еретиков, предоставляя им лишь право реализовать их имущество или увезти его с собой. При таких обстоятельствах переговоры неизбежно обречены были на неудачу, и в июле они были окончательно прерваны. Но тут в законопослушных провинциях и произошло то, что неизбежно должно было произойти. В срыве переговоров обвиняли исключительно королевскую политику, и он воспринимался с тем большей горечью, что очень уже сильна была тяга к миру. Собственно говоря, непопулярность Филиппа II и Рекесенса и так уже дошла до последнего предела. Но народ не мог представить себе, что церковь не заодно с ними. Во многих городах духовенство и в особенности иезуитов, пользовавшихся, как отлично было известно, особыми симпатиями правителя, обвиняли в том, что они хотели продолжения войны [359] .

358

Ibid., p. 340.

359

Van Campene, Dagboek…, p. 63.

Между тем военные действия возобновились, и на этот раз королевской армии больше везло. Бе план заключался в том, чтобы, бросившись в главный центр повстанческого движения, захватить здесь такие позиции, которые оторвали бы Голландию от Зеландии. 7 августа 1575 г. она захватила Оудеватер, а 24-го — Схонговен. Уже 9 сентября великий командор мог сообщить письмом, что враги никогда еще не были в таком затруднительном положении. Испанские солдаты, воодушевленные успехом, обнаружили необычайное мужество. 29 сентября они завладели островом Дейвеланд, перейдя глубокой ночью через пролив под непрерывным обстрелом голландского флота. На следующий день они перешли по шею в воде через канал, отделявший Дейвеланд от Схоувена, и направились к Брауверсгавену, сдавшемуся на следующий день (1 октября). 30 октября взят был штурмом Бомменеде, и началась энергичная осада Зирикзее.

Несмотря на это, повстанцы и не думали сложить оружие. Нависшая угроза лишь заставила принца Оранского энергичнее взяться за продолжение переговоров с Англией и особенно с Францией, которой он предложил передать находившиеся в его распоряжении пункты. Чтобы еще резче подчеркнуть свой окончательный разрыв с Испанией, голландские и зеландские штаты перестали издавать свои распоряжения от имени Филиппа II. В законопослушных провинциях население не скрывало своего страха перед успехами королевской армии, «так как оно было совершенно убеждено в том, что если королю удастся одержать верх, они навсегда останутся подчиненными и рабами» [360] .

360

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 361.