Нидерландская революция
Шрифт:
Но эти страхи не замедлили рассеяться. Не имея денег, Рекесенс не смог воспользоваться плодами своих успехов. Новое банкротство Филиппа II лишило его кредита. Посланный из Испании флот пришел в конце декабря в таком жалком состоянии, что «починка его должна была стоить больше, чем стоило бы оснащение местных кораблей» [361] . В конце января 1576 г. положение казалось великому, командору совершенно безнадежным. «Он рад был бы поскорее умереть, чтобы другим, а не ему пришлось сообщить королю о потере Нидерландов. Впрочем, врагам не придется даже завоевывать их: они будут просто им преподнесены потому, что во-время не приняли надлежащих мер» [362] . Плохое состояние здоровья еще более усиливало отчаяние Рекесенса. Он дошел до того, что предлагал уступить всем требованиям населения «вплоть до предоставления им чего-то вроде республики, лишь бы они обещали сохранить католическую религию и власть короля» [363] . Что же касается его самого, то у него было только одно желание, чтобы
361
Ibid., p. 404.
362
Ibid., p. 427.
363
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. III, p. 439.
Но ему не суждено было снова увидеть их. Переутомленный работой и тревогами, он мог погибнуть от всякой случайности. Во время его пребывания в Брюсселе, где он хотел присутствовать на праздновании юбилея 1576 г., у него на плече неожиданно появился карбункул, и вскоре отпали все шансы на выздоровление. Когда 5 марта он умер, финансовые затруднения были так велики, что пришлось на два-три дня отложить его похороны из-за отсутствия денег. В его дворце было всего лишь 150 экю…
Глава шестая.
Гентское примирение
Со времени смерти Маргариты Австрийской еще ни один нидерландский наместник не умирал при исполнении обязанностей. Рекесенс не успел даже указать, кто будет временно его преемником, пока получены будут соответствующие инструкции от короля. Поэтому государственный совет от имени Филиппа II должен был взять на себя ведение дел. 5 марта он собрался в доме Виглиуса и взял бразды правления в свои руки.
Но пользовался ли государственный совет достаточным авторитетом, чтобы справиться с опасным положением? Он состоял всего лишь из 3 членов: Виглиуса, герцога Арсхота и графа Берлемона, и все они были не на высоте стоявших перед ними задач. Старый Виглиус, беспомощный, боязливый, тяжелый на подъем еще кое-как мог дать совет, но он совершенно неспособен был проявить инициативу. Гордый своим знатным происхождением, надменный хвастун Арсхот совершенно лишен был серьезности и политических способностей. К тому же он любил выпить, что еще более усиливало его природную нервность. Подстрекаемый своим окружением, он не раз предавался неистовым выпадам по адресу своих коллег; за этим следовали приступы малодушия, когда он раскаивался во всем, что он наговорил, извинялся, проливал даже слезы, так что в конце концов считался полоумным [364] . Наконец Берлемон, такой же пьяница, как и Арсхот, имел обыкновение засыпать во время заседаний за столом; но даже когда он был трезв, от него было немного толку, так как он славился своей тупостью не менее, чем скупостью [365] , В заседаниях принимали участие кроме того, ожидая своего окончательного утверждения, следующие лица: барон Рассенгин, честный, но мелочный и заурядный человек, второсортный дипломат Ассонлевиль; юрист, советник Сасбу, старик Мансфельд, которого призвали из Люксембурга, где он был наместником, и, наконец, единственным представителем Испании в этом собрании был Херонимо Рода, член совета по делам о беспорядках и еще совсем недавно доверенное лицо Рекесенса.
364
Piot, Correspondance de Granvel^ie, t. IV, р. 220.
365
Ibid., t. VI, р. 97.
Составленный таким образом совет не только не пользовался авторитетом, но и внушал в равной мере недоверие как королю, так и народу. Разумеется, Филипп II отлично знал, что все члены совета были искренними католиками и верными приверженцами правящей династии, но он знал также, что большинство их решительно осуждало его политику. Еще 10 марта Рассенгин умолял короля водворить мир в стране с помощью тех же средств, которые предлагались на конференции в Бреде, т. е. путем увода иностранных войск и предоставления генеральным штатам права найти modus vivendi в религиозных делах. Из писем государственного совета вскоре обнаружилось, что он также был за автономию и призывал к веротерпимости.
Как мог Филипп сговориться с людьми, которые были так настроены? С первого же дня его решение было принято. Он предоставил государственному совету пребывать в состоянии беспомощности до тех пор, пока он сможет передать управление Нидерландами какому-нибудь новому наместнику. Он не давал никаких инструкций, не отвечал на письма или если отвечал, то неопределенными обещаниями указать вскоре «настоящие средства» и категорическим запрещением созывать генеральные штаты. Чем настойчивее были получавшиеся им из Брюсселя запросы, тем большее безразличие симулировал король. 14 мая, в критический момент, когда государственный совет совсем потерял голову, король просил его прислать ему певцов для своей капеллы! [366]
366
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. IV, p. 139.
Тем временем король тайно переписывался с Родой, но так, чтобы об этом не знали другие члены совета. Рода пользовался полнейшим доверием Филиппа, и он его заслуживал тем отвращением, которое он питал как чистокровный испанец к нидерландским учреждениям и своею ненавистью к еретикам. Впрочем его
чувства были отлично всем известны. За исключением Мансфельда, все бельгийские советники считали Роду врагом и шпионом. В его присутствии они собирались в каком-нибудь углу зала, чтобы поговорить вполголоса, сам же Рода «отходил к окну, чтобы дать им возможность говорить посвободнее» [367] . Но какое ему было дело до их враждебности? Ему ведь известны были взгляды короля. Он знал, что король никогда не согласится с их планами, и знал кроме того, что они — не те люди, которые способны были бы заставить его сделать то, чего они хотят. Их законопослушность была сильнее их недовольства. Они могли всеми силами стремиться к восстановлению бургундской системы управления, но их лояльность по отношению к королю всегда сковывала их волю. Королю достаточно было молчать, чтобы они не решились ничего предпринять.367
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. IV, p. 140.
Но именно это-то и дискредитировало их в глазах народа. Им не могли простить их бездеятельности. Их обвиняли или подозревали в том, что они заодно с испанцами. К тому же они были скомпрометированы своим прошлым. Разве Мансфельд не поддерживал в свое время Маргариту Пармскую против вельмож? А Виглиус и Берлемон, разве они осмелились когда-нибудь оказать сопротивление герцогу Альбе? А не хранил ли герцог Арсхот полнейшего молчания вовремя казни Эгмонта и Горна? Поэтому государственный совет находился в самом печальном положении. Король, которому известно было несогласие совета с его взглядами, запрещал ему проявлять какую бы то ни было инициативу; народ же, видя бездействие совета, считал, что совет его предал. Напрасно советники собирались утром и вечером и в страхе совещались; не имея ни денег, ни авторитета, они ничего не могли изменить! С каждым днем смятение, царившее в их рядах, все усиливалось. Действительно, новые бунты были неизбежны. Уже в конце апреля немецкие гарнизоны Валансьена, Нивелля, Термонда и Буа-ле-Дюк отказались повиноваться своим офицерам. Дело шло прямо к анархии. Полнейшее бессилие властей довело народ до гнева и отчаяния. Уже 1 апреля Рода заявил королю, что страна не в состоянии больше выносить бремя военных расходов и готова восстать. Больше всего он опасался, что «расправятся со всеми испанцами… Даже в Брюсселе дерзость горожан дошла до того, что из страха перед какой-нибудь бедой пришлось отправить в антверпенский замок небольшой испанский отряд Юлиана Ромеро, остававшийся еще в городе» [368] . Повсюду народ вооружался, а государственный совет не решался мешать ему в этом, «чтобы они не думали, что их хотят отдать на растерзание ландскнехтам» [369] .
368
Ibid., p. 25.
369
Ibid., p. 77.
Тем временем брабантские штаты воспользовались всеобщим замешательством, чтобы вновь взять на себя свою традиционную роль защитников национальных свобод. Они решили, что настал момент ввести опять в действие права «Joyeuse-Entr'ee». Представление королю, посланное ими 17 апреля в Мадрид, написано было в небывало резких выражениях. Оно требовало отъезда иностранцев, «так как они привозят с собой лишь новшества, т. е. необычайно пагубные и вредные вещи, что единодушно признают все философы и историки и о чем наглядно свидетельствуют плачевные примеры, имевшие место здесь, в Нидерландах». Далее оно требовало, чтобы в нидерландские провинции прислан был принц королевской крови, «который вернул бы себе любовь, преданность и благорасположение штатов и подданных… ибо в этом состоят власть и сила государя, а также охрана, поддержка порядка и благосостояние его страны». Наконец, оно решительно требовало созыва генеральных штатов для восстановления мира и старинных прав и привилегий «в соответствии с обязательствами, взятыми ими на себя перед вашим величеством и вашим величеством перед ними» [370] .
370
Gachard, Correspondance de Philippe II, t. IV, p. 87 etc.
Таким образом штаты отважились напомнить королю о принесенной им присяге. Они больше не умоляли: они протестовали во имя права. Они ссылались в подкрепление национальной традиции на историков и философов. Они не заботились больше о мягкости выражений. Они требовали коренной реформы. Они не признавали ни одного из введенных в стране новшеств. Они зашли так далеко, что опять подняли спор о новых епископствах. Брабантские прелаты протестовали против включения Афлигемского, Сен-Бернардского и Тонгерлосского аббатств в диоцезы Мехельна, Антверпена и Буа-ле-Дюк. Как всегда в моменты кризиса, интересы отдельных лиц совпадали с требованиями всего народа и сливались в одно общее движение протеста.
Пример брабантских штатов придал смелости штатам других провинций. Сначала в Генегау, а потом во Фландрии и Гельдерне штаты также потребовали созыва генеральных штатов. Несчастный государственный совет, осаждаемый их жалобами, умолял короля уступить. Он заклинал его по крайней мере сообщить ему свои распоряжения, «ибо мы ничего не в состоянии сделать, так как у нас руки связаны за отсутствием каких бы то ни было полномочий» [371] . Виглиус, дон Диего Сунига, даже сам Рода настойчиво требовали ответа хоть в нескольких словах. Но их письма исчезали в тайниках королевского кабинета в Эскуриале и оставались без ответа.
371
Ibid., p. 152.