Нищенка и миллионер

Первым из них, значащимся в дневнике миллионерши-писательницы, был визит в Новодевичий монастырь, на который Евгения часто жертвовала деньги, и проведение там воспитательной лекции. Секретарь писательницы связался с монастырем. Мать-игуменья как раз только что вернулась из Украины, где она встречалась с митрополитом Чернобыльским, наместником Свято-Успенской и Киево-Печерской лавр, чтобы обсудить некоторые совместные дела.

Урок проводился в Большой трапезной палате, куда собралось все женское население монастыря. Те из туристов, кто побывал в Новодевичьем, не дадут мне соврать, а те кто не были - поверят тем, кто были: Большая трапезная палата представляет собой шедевр зодчества и скульптурно-живописного искусства. Не стану на этом останавливаться слишком подробно. Скажу только, что глаза Евгении поразили прекрасные скульптуры Адама и Евы, картины кистей великих мастеров, изображающие изгнание из рая, потоп, исход из Египта, - и прочие ветхозаветные сцены. На самих монахинь, часто бывавших в этом зале, где раз в неделю проводилось всеобщее монастырское собрание, он уже не производил впечатления.

Евгения разбила девиц и женщин на две группы. Тех, кому за тридцать, усадила на скамьи вдоль длинных столов - вести разговоры о семейной жизни мирян, предназначении женщины и проч. Молоденьких монашек она усадила на персидский ковер в центре залы, изображавший поединок Давида с Голиафом, и принялась объяснять, для чего нужны контрацептивы. Знаменитая писательница, конечно же, не узнала мужа. Бывший миллионер сидел на ковре, в двух шагах от своей жены. Мария сидела немного поодаль. Жорж глядел на Евгению во все глаза. Видит Бог, он любил ее теперь даже больше, чем прежде. Видно разлука сделала свое дело. Жорж поглядел на Марию. Но и Марию он любит ничуть не меньше! Что же делать? На нем грех двоеженца, понял Жорж.

А Евгения тем временем раздала монашкам презервативы о которых, у тех, конечно же, не было никакого понятия, потому что в монастырях презервативы строжайше запрещены.

– Что это за кружочки?
– наивно спросила Мария.

– Бедные девушки, - пробормотала писательница и принялась объяснять.

Она старалась делать это как можно деликатнее, понимая, какие тонкие могут быть чувства у монашенок и вообще у верующих. "Как бы не дай бог эти чувства не оскорбить", - поминутно думала она. Евгения как раз недавно начала писать книгу про монастырь. По задумке, главной героиней романа была девушка-монашка, которая забеременела от работавшего на монастырской звоннице звонаря. Когда она после множества проблем и неприятных переживаний все-таки наконец родила, у нее украли ребенка. Мать была безутешна, но ничего не смогла сделать. Прошли годы. Ребенок вырос, послушался голоса крови и стал монахом. Его послали работать звонарем в тот самый монастырь, где жила его мать. Мать была еще вполне молодая и очень красивая женщина, к тому же, не испорченная мирскими удовольствиями. Звонарь пылко влюбился в нее. У них начался настоящий монастырский роман, тайный, страстный и короткий. От этой связи родился больной ребенок, которого оставили при монастыре. Из-за отсутствия медицины он вырос калекой, немым, с большим горбом, длинными руками до пола, скошенным черепом и ужасным выражением лица, при этом, чрезвычайно физически сильным. Но душа у него была добрая. Горбун прожил в монастыре и состарился, но душа у него так и осталась молодой и полной нерастраченной силы страсти. И вот, когда он уже практически состарился, этот безобразный горбун влюбился в молодую прекрасную монашку. Это была уже не просто прекрасная, а невероятно прекрасная, подлинная красавица. Она была настолько красивее и прекраснее обычных красавиц, насколько старый безобразный горбун был уродливее обычных горбунов.

Надо сказать, что книга пока что выходила у Евгении неприятная. Писательница чувствовала, что все это не политкоректно. Что времена теперь не те, как при Викторе Гюго, что она своей книгой обижает некрасивых людей, разных там уродов, горбунов и т.д. Но у Евгении как раз была мысль показать, что внешняя непривлекательность ничего не значит, а важна внутренняя красота. Потому что в конце романа уродливый горбун оказывается бесконечно прекрасен изнутри, то есть в душе, а удивительная красавица предстает пред читателем своим отвратительно-ужасным внутренним миром, хуже, чем у самой гадкой ведьмы.

Но только вот образ этой красавицы что-то не вырисовывался перед внутренним взором Евгении. Ну никак она не могла его придумать. Прекрасная монашка с черной душой, противной и грязной, как внутренность пылесоса. Одно не вязалось с другим. Слишком контрастно. Как-то не клеилось.

Посещение монастыря явилось как нельзя кстати. Евгения внимательно всматривалась в лица, стараясь найти подходящий типаж. А тем временем за молодыми монахинями пристально следила находившаяся тут мать Ксенофора.

– Для чего эти кружочки?

– спросила Мария про презервативы, а глупая Агафоклия надула один из них.

– Так это обычные воздушные шарики, - разочарованно протянула она.

Мать Ксенофора быстро повернулась, и Агафоклия, чтобы спрятать надутый шарик, засунула его себе под рясу.

– Агафоклия, сдуй сейчас же живот!
– строго приказала игуменья.

В это время у Евгении зазвонил мобильный. Это был важный звонок от американского продюсера, и писательница вышла на несколько минут из зала. А Агафоклия послушалась игуменью и сдула свой шарик. Но тут ее взгляд упал на Марию, и она обижено сказала:

– Не только я себе шарик засунула. Вон Мария тоже!

Ксенофора повернулась к Марии.

– Дочери мои!
– громко попросила она.
– Ради Бога! Ведите себя прилично. Мария, немедленно сдуй свой шарик!

Но Мария не могла его сдуть. Наконец до монахинь дошло. Господи... что тут началось!

– Срамница! Блудница!
– повскакали они с ковра, и одни сжали кулаки, а другие потянули к Марии свои скрюченные пальцы, готовые вцепиться ей в волосы.

– Не судите да не судимы будете!
– громко крикнула сестра Тереза, вскакивая на ноги.
– Она ни в чем не виновата! Это я во всем виновата!

– Ты?!
– повернулись к ней монахини.
– О, дорогая сестра Тереза! Мы знаем, какая ты самопожертвенная и как ты всегда готова взять на себя чужой грех, чтобы подвергнуться тяжелой епитимьи, самобичеванию и умерщвлению плоти. Но на этот разеегрех очевиден! Он так и выпячивается...

– Я сделала Марии этого ребенка, - твердым голосом проговорила Тереза.
– Я! Точнее, не сделала, а сделал, а...
– тут Жорж почувствовал, что язык у него заплетается, но все же решил продолжать свою речь.
– Да!
– повторил он. Именно я и именно сделал, а не сделала, - провозгласил он с ударением на последнее "а". Потому что я - это на самом деле не я. То есть, что я говорю, - тут Жорж снова почувствовал, что запутывается. Он старался разъяснить монахиням.
– Я - это, конечно же, я, но не то я, которое вы все сейчас имеете в виду. Потому что... н-не знаю, как вам объяснить, - у миллионера закружилась голова, и он схватился за статую святого.

– Она больна, - услышал он шепот монахинь.
– Она бредит.

– Нет, это не бред!
– твердо возразил он.
– Ведь если я - это я не потому, что я - это я, а потому, что она - это она... а она - это она не потому что она - это она, а потому что я - это я. То я - не я, а она - не она!

Наконец Жоржу удалось ухватить эту мысль за хвост, и в голове его заметно прояснилось. Он заговорил намного увереннее:

– Но если я - это я, просто потому что я - это я, а она - это она, только потому, что она - это она... то я - я, а она - она! Ясно вам, сестры??

Монахини молчали. Они ничего не поняли в страстной речи Жоржа, хотя эта речь и дала небольшую задержку. Но едва он кончил, монашенки снова повернулись к Марии, злобно глядя и шипя на бедную девушку, и уже протягивали к ней кто кулаки, кто скрюченные руки, утыканные пальцами с острыми ногтями на конце. Все жаждали расправиться с блудницей. Мария в ужасе скорчилась на ковре, стараясь прикрыть живот руками.

Мысль миллионера лихорадочно работала. Вдруг его осенило:

– Кто без греха, пусть первая бросит в нее камень!

Но эта фраза, которая много веков назад предотвратила подобную расправу, на этот раз никак не подействовала на толпу. Монашки окружили Марию, собираясь учинить над ней самосуд. Тут Жорж решился на крайнюю меру.

– Ну, ладно, хватит!
– проговорил он таким низким басом, что все монахини от неожиданности подпрыгнули на персидском ковре, изображавшем битву Голиафа с Давидом.

Даже мать Ксенофора подпрыгнула и от изумления и ужаса выпучила глаза на Терезу. Все они подумали, что в сестру вселился бес и заговорил изнутри нее ужасным голосом. Жорж обрадовался, что внимание снова отвлечено от Марии. А сестры кто изумленно, кто испуганно глядели на Терезу, которая сняла с головы клобук, затем медленно размотала черное покрывало, а потом и освободилась от белого платка, так что их взорам предстало лицо Жоржа, обрамленное черными кудрями, спускающимися ему на плечи. Ведь миллионер уже шесть месяцев не стригся.