Низина

— А-а, дайте-ка угадаю! Ездит с рюкзачком: все свое ношу с собой, делает все, чтобы этот мир стал лучше.

— Да. А как вы узнали?

— Некоторые дети формируются рано. Они уже с малолетства сосредоточенны. Бела как раз такая. У нее другого выбора не было. — Элиза сделала глоток вина, внимательно посмотрела на него и кивнула, давая понять: ей известны их семейные обстоятельства, она знает об уходе Гори.

— Бела говорила с вами об этом?

— Нет, я узнала от других учителей.

— А вы до сих пор работаете в школе?

— Нет. После пятидесяти пяти лет я поняла: уже не справляюсь с ними, мне нужно сменить род деятельности.

Она рассказала, что работает на неполную ставку в местном историко-краеведческом обществе — переводит архивы в цифровой формат, издает информационные бюллетени.

Субхаш рассказал ей, что читал в Интернете про резню в Большом Болоте. И спросил, остались ли какие-нибудь архивные записи о тех событиях.

— Конечно остались! Вы даже можете найти мушкетные пули, если покопаете хорошенько вокруг обелиска.

— Да я пытался однажды найти этот обелиск, но заплутал.

— Да, я знаю, это непросто. Надо было обратиться к фермеру, к чьим владениям относится этот участок дороги.

Он вдруг понял, что устал стоять и хочет есть.

— Я хочу пойти что-нибудь съесть. Вы как? Не против?

Они подошли к длинному закусочному столу. Вдова Ричарда находилась у другого его конца. Она плакала, ее обнимал, пытаясь утешить, один из гостей.

— Я тоже в свое время прошла через такое, — сказала Элиза.

Она, оказывается, пережила смерть мужа, умершего от лейкемии в сорок шесть лет. Он оставил ее с тремя детьми — двумя сыновьями и дочерью. Младшему ребенку было всего четыре года. После смерти мужа она с детьми переехала в дом своих родителей.

— Простите меня, что заставил вас вспоминать.

— Да ничего. Это же была семья. Как и у вас.

Ее дочь вышла замуж за инженера из Португалии, теперь живет в Лиссабоне. Собственно говоря, оттуда были предки Элизы, но до свадьбы дочери она не была в Европе ни разу. Ее сыновья жили в Денвере и в Остине. Выйдя на пенсию, она какое-то время разрывалась между их семьями, помогала растить внуков, но раз в год ездила в Лиссабон. Примерно год назад, после смерти отца, она вернулась в Род-Айленд, чтобы быть поближе к матери.

Элиза пригласила его на экскурсию в следующие выходные — в какой-то старинный дом в поселке, отреставрированный их краеведческим обществом, вручила открытку-приглашение. Он принял ее с благодарностью и убрал в карман пиджака.

— Передайте Беле привет от меня, — на прощание сказала она и отошла, оставив его одного.

После похорон он несколько ночей лежал без сна до самого утра — в этом беззвучном доме, в этом беззвучном мире, где даже машины на дороге не нарушали тишину. Ее не нарушало ничто, кроме его собственного дыхания или звуки его пересохшего горла.

Дом его, к сожалению, находился слишком далеко от берега, чтобы слышать волны. Но, когда шторм на море бушевал, сюда долетал шум необузданной стихии, страстной и могучей, рождавшейся ниоткуда. Подчас страшная буря грозила залить весь дом, повалить деревья в палисаднике, сразить под корень и уничтожить всю его жизнь.

Один коллега на работе, заметив его усталость, посоветовал больше бывать на воздухе, или выпивать стаканчик вина за ужином, или чашку ромашкового чая. У Субхаша были для улучшения самочувствия лекарства, но к совету он прислушался. Он уже принимал средства для снижения холестерина, для поднятия уровня калия и дневную дозу аспирина для улучшения движения крови по сосудам к сердцу. Он держал таблетки в пластиковой коробочке с семью отделениями на каждый день недели, отсчитывал необходимое количество по утрам и принимал вместе с овсяной кашей.

Но все равно его терзало какое-то беспокойство. Конечно, беспокойство не такого рода, какое он испытывал после ухода Гори, когда знал, что Бела спит в соседней комнате. Он отчетливо понимал: у Белы во всем мире остался только один родной человек — он.

Субхаш помнил Белу младенцем, когда она не знала различия между днем и ночью — в течение часа или двух могла просыпаться и бодрствовать, чередуя эти состояния по многу раз. Он читал где-то, что в начале жизни человек путает эти понятия, потому что время внутри утробы было перевернуто наоборот. И ему в связи с этим вспоминались киты и дельфины. Те выныривают из морских глубин на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, и каждый такой вдох является у них сознательным актом.

И он тогда сам пытался вдыхать через ноздри, надеясь, что эта дыхательная функция, будучи задействована наравне с биением сердца, даст ему какое-то облегчение на несколько часов. Он даже закрывал в эти моменты глаза, но мозг закрыть не получалось.

После смерти Ричарда у него появилось острое нескончаемое ощущение того, что он живой. Ему не хватало крепкого и продолжительного сна, который все никак не шел к нему. Сон избавил бы его от ночных мучений.

Когда он был немного моложе, подобные бодрствования не могли бы доставить ему таких проблем. Наоборот, он воспользовался бы этими дополнительными часами, чтобы прочесть какую-то статью или вообще выйти на улицу и полюбоваться на звезды. Иной раз даже чувствовал в теле легкость и энергию, ощущал в себе силы свернуть горы, но хотел дойти только до лавочки, возле которой повстречал Ричарда два года назад, сесть на нее и размышлять.

А лежа в постели, он путешествовал в прошлое, бесконечно перебирал наугад события своего детства, вспоминал те годы, когда он еще не покинул семью родителей. Вспоминал, как отец каждое утро возвращался с базара, как мать резала на куски, солила и жарила на завтрак принесенную рыбу.

Вот мать склонилась над ножной швейной машинкой, нажимает на педаль, молчит, нет возможности произнести ни слова, потому что во рту зажаты булавки. Она просиживала за машинкой все вечера — строчила белье и занавески для заказчиц. Удаян смазывал ей эту машинку, иногда даже разбирал моторчик. Какая-то птица здесь во дворе в Род-Айленде своей трескотней напоминает ему ту швейную машинку.

А вот отец учит их с Удаяном играть в шашки, чертит квадратики на чистом листе бумаги. Или как Удаян сидит скрестив ноги на полу и собирает пальцем остатки вкусной подливы с уже опустевшего блюда.

Удаян присутствовал во всех его воспоминаниях. Вместе с Субхашем он шел по утрам в школу, а днем обратно домой. По вечерам занимался, разложив на кровати учебники, что-то писал, склонившись над тетрадкой. А по ночам, лежа рядом с Субхашем, прислушивался к завыванию шакалов в «Толли-клаб». На поле за низиной, где играли в футбол, он лучше всех мальчишек гонял мяч.

Эти отрывочные маленькие воспоминания наполняли Субхаша. Когда-то давно они почему-то пропали, но позднее вновь вернулись к нему. Они мелькали перед его мысленным взором, как мелькают за окошком поезда части пейзажа. Весь этот пейзаж был ему родным и знакомым, но некоторые детали поражали, словно видел их впервые.

До того как Субхаш покинул Калькутту, его жизнь едва ли могла оставить какой-либо отпечаток в памяти. Все его личные вещи могли бы поместиться в одну авоську для продуктов. Что он имел, живя в родительском доме? Зубную щетку, сигареты, которые они с Удаяном покуривали тайком, холщовую сумку с учебниками, несколько предметов одежды. До отъезда в Америку у него даже не было своей комнаты. Он принадлежал родителям и Удаяну, а они принадлежали ему. Вот и все.