Нортланд

Он проводил свои дни перед зеркалом, примеряя платье за платьем, которые я покупала для него, делая вид, что у меня есть высокая, тощая тетушка, у которой так много дней рожденья. Я почти смирилась с тем, кто он есть. Этого, впрочем, нельзя было сказать о Вальтере.

Мои искалеченные родные и близкие требовали внимания и любви, и иногда мне казалось, что я не могу столько им дать. А иногда я думала, что нет никого счастливее меня. Я практически покинула Нортланд, оставаясь в самом его сердце. Мои близкие, чьи девиации являлись дисквалифицирующими в нашем великом обществе, могли жить рядом со мной и не бояться. Почти, разумеется, потому что совсем не бояться не мог никто. За эту неделю я хорошенько отдохнула. Казалось, я никогда прежде так не расслаблялась. И хотя Роми и Вальтер пробуждали во мне некоторую воинственность, я была рада, что они со мной.

Я часто думала о Лили и Ивонн, об Отто, даже о Лизе. Я думала о том, что вполне могу поехать к Отто, но боялась застать там Маркуса или Ханса, боялась показать, что я лезу не в свое дело. Кроме того, я, с присущим мне малодушием, хотела скрыться как можно дальше.

У меня была своя уютная норка, и всякий раз, думая об Отто, я представляла, как легко могу потерять ее. Так что самыми смелыми из всех моих поступков в эту неделю абсолютной свободы были прогулки по бульвару.

Но и этим я гордилась. В конце концов, я не думала, что после всего вообще способна буду выйти из дома или даже вылезти из-под одеяла.

Воистину, величайшая сила духа просыпается в нас, когда наступают трудные времена. Я выходила в прохладные и прекрасные лунные ночи, когда людей вокруг было мало, а звезд над головой очень, очень много. Роми говорила, что люди действительно начнут считать меня призраком, если я буду появляться только по ночам.

Однако, ночь казалась мне надежным временем. И она позволяла подумать в тишине, а это в моей жизни, застигнутой врасплох Вальтером и Роми, стало очень ценно. В одну из таких прогулок запах лип казался мне нестерпимо сильным, каким-то по-особенному нежным. Аккуратные липы источали спокойствие и стабильность, которых мне так не доставало.

Я шла между ними, представляя себя королевой, шагающей между своих подданных, вытянувшихся вверх с почтением и благоговением. Глупые, самодовольные фантазии забавляли меня, но в то же время я почти верила во все, что происходило в моей голове.

Когда я услышала позади шум подъезжающей машины, то, конечно, испугалась. Однако по зрелому измышлению следующей секунды поняла, что это, вероятно, Рейнхард. Когда я обернулась, то вместо черной машины, увидела ослепительно белую. Она подмигнула мне фарами.

Я пошла дальше, имея в арсенале иллюзорную надежду на то, что ничто не имеет ко мне никакого отношения. Мысль была такая приятная, что тревога схлынула, словно волна, впрочем, уже разрушившая берег. Я шла, наблюдая за собственной тенью в свете фар. Запах лип больше не казался мне успокаивающим, теперь в нем была тревожность, яркая, пронзительная нота, заставлявшая сердце биться сильнее.

Теперь это был страшный запах. Впрочем, все стало страшным. Я поспешила распрощаться с тревогой. Я и мой преследователь играли в определенного рода игру, где каждый старается как можно дольше сохранять хрупкость отстраненности. Машина следовала за мной, я шла вперед, делая вид, что не придаю ей никакого значения.

Конечно, я сдалась первой. В конце концов, не осталось ни одной причины для того, чтобы обманывать себя. Ушла надежда, ушла гордость, ушел даже страх. С каждым шагом я пустела, и когда не осталось ничего, что мне хотелось бы скрыть, я остановилась. Свет фар слился со светом, растекшимся у ближайшего фонаря, когда машина приблизилась. Я не оборачивалась, стояла, замерев, словно одна их тех кукол, которых с такой любовью и тщательностью создавал Отто. Машина поравнялась со мной, затем замерла, и дверь почти неслышно открылась. Часть меня желала услышать голос Рейнхарда, представить все это как очередную сексуальную игру между нами. Но некоторая основная идея, составлявшая Эрику Байер, заключалась в том, что если что и случается неожиданно, то оно непременно представляет собой нечто не очень хорошее или даже очень плохое.

Я закрыла глаза. Пассивное сопротивление для малышек, не способных собрать взрывчатку, как Кирстен Кляйн. Впрочем, где была Кирстен Кляйн, и где была я?

Действительно, где я была? Меня взяли под руки, я ощутила знакомую силу солдат. Когда меня усадили в машину, и она тронулась, я еще некоторое время держала глаза закрытыми. Бегство от собственных органов чувств казалось мне спасительным. Оно, однако, не могло быть тотальным. Я ощущала ход машины, плавный, приятный, чувствовала запах дорогого парфюма. Аромат был почти невесомый, настолько прозрачный, что даже непонятно, мужской или женский. В нем были нежные, водные ноты, сочетавшиеся с горьковатым деревом и цветочной, словно бы нектарной сладостью, так что в первую очередь мне парадоксальным образом представилось хрустально-чистое озеро, буйная зелень, волнуемая ветром, нежное птичье пение, разносящееся вокруг несколько жутковатым образом.

Никто меня не торопил, и я могла наслаждаться этим сказочным пейзажем перед моим мысленным взором даже чуть дольше, чем хотела. В какой-то момент картинка стала тревожащей.

Открыв глаза, я увидела Себби Зауэра. Он сидел передо мной, на лице его играла безупречно-прекрасная улыбка, чистая, как вода в озере, так хорошо представившемся мне. Салон машины был так же белоснежен внутри, как и снаружи. Здесь было просторно, светло и тревожно, как на рассвете. На откидном столике рядом с Себби стояла фарфоровая чайная чашка, наполненная спелой вишней. Она была такой же белой, как и все вокруг, так что полевые цветы, между которых притаился помпезный дагаз, казались на ней невероятно яркими. Себби выбрасывал косточки в приоткрытое окно машины. Костюм на нем тоже был белый, а его гипнотический взгляд был обращен к стеклу, но сила его все равно заставляла меня искать контакта.

Рядом со мной сидели двое солдат. Во всем схожие с Рейнхардом — та же форма, та же неестественная точность движений, та же тщательная эстетичность. Между ними мне было тесно, неожиданно вместо страха я ощутила прилив возбуждения, вспомнив о том, как принадлежала одному из таких же существ в постели, о том, сколько его семени было во мне.

— О, избавь меня от своих архаических фантазий, Эрика.

— Прошу прощения.

Себби обратился ко мне на "ты", и это задавало тон беседе. Я не знала, зачем он здесь, хотя у меня и было (надежно скрытое ото всех) подозрение, что дело в Отто. Себби взглянул на меня, глаза его были искрящимися, неизменно-веселыми.

— Как продвигается ваша с Рейнхардом работа?

— Спасибо, хорошо, — сказала я. — Но ведь вы и так можете узнать.

Он взял вишню за зеленый хвостик, покрутил в руках, а затем отправил ее в рот.

— Предположим, — ответил он. — Ты, наверное, скучаешь.

Я пожала плечами. Себби засмеялся.

— Я знаю, что скучаешь. Рейнхард и его фратрия занимались скучнейшими делами, связанными с крупными финансовыми потоками. Сейчас они едут в Хильдесхайм. Будут здесь примерно через час.

— Мне об этом знать не полагается?

— Безусловно.

Себби снова засмеялся. В его смехе было нечто звеняще жутковатое. Затем он выплюнул косточку, попав ровно в небольшое отверстие приоткрытого окна.

— Спасибо вам за сведения, — сказала я. — В любом случае. Если я нужна вам…

Себби отмахнулся от меня, словно от назойливой мухи, затем его рука легла на колено, и я смогла насладиться его безупречным маникюром. Такие аккуратные ногти, подумала я, что он почти кажется хорошим человеком.