Нортланд

— Я думаю, что ты защищаешься от мысли, что я держу тебя в заложниках. Что я, и такие как я, владеем четырьмя пятыми имущества в нашей прекрасной стране, что надо мной нет законов, потому что я — закон для вас, что я могу совершать то, что для вас будет преступлением, что я управляю, а вы подчиняетесь. И ты, Лили Бреннер, с твоими способностями, главной из которых является все-таки усидчивость, создана для того, чтобы создавать и обслуживать таких, как мы. Будь я на твоем месте, безусловно я стремился бы к сладостной иллюзии, что созданное мной все-таки, хоть частично, кое-как, любым доступным образом, человек.

И прежде, чем Лили ответила, Маркус сказал:

— Наше с тобой дежурство, кстати, закончено. Посмотри, не умерла ли она там.

Лили подошла ко мне, склонилась, и пока ее волосы щекотали мне лоб, я пыталась придать себе бессознательный вид. А еще я подумала: Маркус ведь чувствует, что мое сердце бьется. Потом я слушала их удаляющиеся шаги, затем скрипнула и закрылась дверь. Наверное, Маркус сказал все это не просто так. Не только для Лили, но для и меня.

Он знал, что я очнулась, может быть, чувствовал по моему дыханию или по биению сердца, как Рейнхард. Он хотел сказать мне, что моя привязанность к Рейнхарду — ложь. Что я обманываю себя во всем.

Быть может, это было правдой. Но для Маркуса куда выгоднее убедить меня в том, что так и обстоят дела. Он не хотел этих чувств. И я впервые подумала, по-настоящему серьезно, о том, что делю Рейнхарда с Хансом и Маркусом, и в них отзывается все, что он чувствует ко мне. Быть связанным с человеком, совершенно тебе безразличным, чужими чувствами, должно быть, очень мучительно.

Я улыбнулась. Если я и могла отомстить им за то, кто они есть, то уж точно не упустила бы этой возможности. И чужие, навязанные им чувства стали моей маленькой местью.

Эта мысль успокоила меня, и вместе с ней я еще ненадолго заснула. Мне больше не снилась странная комната, не снились Роми и Вальтер. Все было темным и спокойным, пока не зазвучала музыка.

Она была страстной, ворвалась в меня, в мой мозг, словно сноп искр, словно продолжение огня, принесенного Маркусом. Это был Вагнер с присущей ему болью, восходящей к кульминации вместе с нотами, с его мещанским восхищением прошлым, с его волей, заставить сердце биться в такт с мыслями и чувствами человека, погибшего задолго до войны, но принесшего ее с собой, с этой музыкой. Она оживала под пальцами, словно труп, исходящий соками и густой, черной кровью. В этом была не только мерзость, но и победоносная сила. Чьи-то пальцы воспроизводили эту музыку так страстно, словно ее играл сам Вагнер.

Гибель богов. Как символично.

Во всем этом было столько гибели. Столько тоски по золотым богам и героям. Столько страсти.

До самого конца я не верила, что играет Ханс. Мне не казалось, что он способен с таким восторгом воплотить в жизнь Вагнера. А потом я вспомнила, что когда-то Ханс любил гонки, что до страшной аварии он, вероятно, знал, какими острыми становятся чувства, когда скорость все возрастает и возрастает.

Незапятнанный временем Вагнер сходил с его пальцев, вмещая в себя все, чем был Ханс до того, как от него осталось только то, что пожелала фрау Бергер и то, в чем нуждался Нортланд.

Когда он закончил играть, мне захотелось заплакать.

— Я знаю, что вы очнулись, — сказал Ханс. — Маркус передал мне. Прошу прощения, что прерываю ваш сон.

Я молчала. Мне не хотелось говорить с человеком, который мучил Роми. Пальцы Ханса изъяли из фортепьяно еще несколько мелодичных звуков. Теперь я знала, по крайней мере, что в комнате, где я лежу, есть музыкальный инструмент. Уже за это мне стоило быть благодарной Хансу.

— С моей стороны было невежливо играть, пока вы спите. Однако, вы отдыхали достаточно. Я подумал, что это вас развлечет.

Я сильнее зажмурилась. Мне хотелось оттянуть возвращение в этот полный проблем мир. По крайней мере, до прибытия Рейнхарда. Ханс вздохнул:

— Понимаю ваше нежелание со мной общаться. Тем не менее, я рад, что вы присоединились к нам снова.

Эта радость не принадлежала ему. Я, как объект в бесконечной Вселенной, обладавший столь ограниченным количеством смыслов, значила для него совсем мало.

— Я полагаю, — продолжал Ханс. — Что все мы вместе, включая существ менее разумных, вроде животных или, тем более, растений, составляем единую общность. Поэтому сказать, что жизнь приветствует вас, не будет большим преувеличением. Мы все стремимся к выживанию, творчеству и размножению, пытаясь распространить себя в мире. Жизнь — это экспансия. У нашего непередаваемо огромного сообщества — одна цель. Так что, пожалуй, я способен рационализировать радость, которую приносит мне то, что вы очнулись, фройляйн Байер. Между нами говоря, мне захотелось сыграть вам.

А мне захотелось накрыться одеялом с головой. Только что Маркус утверждал, как мы различны. Теперь Ханс говорил о фундаментальном сходстве всех ныне живущих. Я была согласна с обоими.

Разница между мной и Хансом была минимальна с точки зрения вечности, в которой все однажды обращается в небытие. С такого ракурса все существующее между собой бесконечно сходно, тогда как все прекратившее свое существование с ныне здравствующим так же фундаментально различно.

В то же время качественная разница между мной и Маркусом также была очевидна. Я не обладала, к примеру, сверхчеловеческой силой, мой голод не утоляла кровь, я не решала судьбу страны за чашкой кофе и не умела обращаться с оружием.

Я не обладала властью. Это была сущностная характеристика.

Ханс, тем временем, продолжал:

— Вы, фройляйн Байер, несомненно считаете, что мы воплощаем собой зло.

А что еще они могли воплощать в мире, где даже гражданское право напоминает зло? Нортланд переполнен им, оно движется в нем, как кровь. Рейнхард и его фратрия всего лишь компания живехонько передвигающихся в этих потоках эритроцитов.

— Однако, мы, как и вы, хотим жить и, по возможности, делать это хорошо. Это очень простая установка. Практически императив. И так уж получилось, что мы должны делать это за счет других. Ни один из нас не выбирал.

Я уже слышала это. И как же мне было сложно не ответить.

— Тем не менее, ваш друг герр Брандт в надежных руках. Мы хотим ему помочь. Если все получится, крови будет очень мало.

Он, впрочем, не сказал, что ее не будет совсем.

Ханс закрыл крышку рояля и сказал:

— Отдыхайте. Еще раз прошу прощения.

Странно, когда не отвечаешь людям, они начинают столько говорить. Словно только и ждут того, чтобы ты, наконец, заткнулся. Как мало важного в ответных словах, как они пусты.

Когда Ханс вышел, я пожалела о том, что не говорила ему ничего. Я тосковала по Рейнхарду, Ханс и Маркус были всем, что у меня от него осталось с момента окончательного прихода в сознание.

Рейнхард появился вскоре. Я рывком села на постели, когда он только открыл дверь. Мы смотрели друг на друга, а потом он подошел ко мне нарочито медленно, почти прогулочным шагом.

— Эрика, — сказал он. — Не ожидал увидеть тебя в добром здравии.

— Отвратительно старомодное выражение, — сказала я. — Не ожидала его от тебя услышать.