Нортланд

Но они шли в ногу.

Все поспешили покинуть блестящую, разбитую ванную. Мы с Рейнхардом остались одни, и когда Маркус и Лиза закрыли за собой дверь, снова стало темно. А я подумала: то, что мы совершили, было опытом, равного которому по своей яркости, возможно, ни у кого из нас не имелось.

И всякий спешил от него избавиться, засушить, словно листик в гербарий, потому что будучи свежими, эти впечатления застили собой все. В сущности, мы любим не столько переживать, сколько вспоминать. Окончательное, причесанное сознанием, событие заставляет нас трепетать, но его изначальная сила частенько бывает слишком велика.

Таково было мое убеждение, практически такое же сильное, как нежелание когда-либо вставать на пол.

Я все еще злилась на Рейнхарда. И я не могла об этом сказать, потому что у меня не было никаких прав на него, и потому что все это было так глупо по сравнению с тем, что он для меня сделал.

Но он же, по сути, и втянул меня во все беды моих нынешних времен. Я снова принялась раскручивать цепочку, которую можно было вести до сотворения мира. Все это было совершенно неважно.

Я злилась, и он чувствовал это. Мне не хотелось, чтобы он целовал других женщин, даже если в этом не было романтического подтекста. Все это вообще не касалось измены. Я просто не хотела чужих прикосновений на нем, мне было почти противно.

И я вспомнила обо всех тех женщинах, которых он мучает в Доме Жестокости. Я испытала вину, я испытала злость, я взяла свои чувства и хорошенько встряхнула их.

— Ревнуешь меня? — спросил он с удовольствием. — Тебе понравилось?

— Мне все равно, — ответила я, и слова эти дались мне с неожиданной легкостью. Я улыбнулась, широко, так чтобы он увидел это в темноте.

— Мои руки кровоточат, — сказала я, прижав ладони к его щекам. Он втянул носом воздух, что-то варварское, хищное, скользнуло в нем на секунду, такое различимое в темноте. — Тебе это нравится?

— Ты не боишься, — сказал он в следующую секунду очень спокойно, с такой механической точностью, словно назвал цифру, получившуюся в уравнении. — Твоя кровь почти безвкусна.

Затем он резко прижал меня к стене, так что воздух куда-то делся из моих легких. Одной рукой Рейнхард все еще поддерживал меня, другая сомкнулась на моей шее. Я испугалась не его, но его силы, способности сделать со мной что угодно в секунду, прежде, чем я успею что-либо понять.

Рейнхард убрал руку с моей шеи, нежно перехватил меня за запястье и коснулся его губами.

— Вот теперь она сладкая. Знаешь, как мы запоминаем запахи? Кровь. Даже если я не проливал твоей крови, я чувствую ее ток. Пока ты не боишься, у нее призрачный запах и вкус. Но как только ты испугаешься, все это становится похоже на… засахаренные цветы, фиалки.

— Тебе нравится?

Он слизнул каплю крови, быстро, пока из нее не ушло то, что насыщало его.

— Я предпочитаю нечто более основательное.

Рейнхард поцеловал меня, и я ответила ему. Я так соскучилась по Рейнхарду, словно и во мне жил этот странного рода голод до человеческих существ. На этот раз никто из нас не был нежным, не казался любящим. Рейнхард рванул на мне рубашку, так что пуговицы присоединились к другим частям уничтоженного имущества Ханса на полу. Он припал губами к моей груди, а я судорожно искала пальцами застежку на его брюках. Мне нравилось предвкушение, но в то же время оно было почти болезненным, прикосновения Рейнхарда к груди вызывали внутри болезненную пульсацию.

Ровно в тот момент, когда я сжала в руке его член, дверь распахнулась.

— О, — сказала Лили. Она тут же пропала из поля зрения, остался только квадрат света, слепящий и пробуждающий к жизни блеск осколков вокруг.

— Отто пришел, — выпалила Лили. В ее голосе было куда больше раздражения, чем стыда. Я запахнула рубашку.

— Отнеси меня в комнату, — сказала я. — Мне нужно переодеться.

— Мы скоро будем, — крикнул Рейнхард, но Лили уже не ответила. Я бы на ее месте тоже не задержалась здесь надолго. Я не сомневалась, что Маркус прекрасно знал, что происходит, и отправил ее сюда специально.

— Отнеси меня в комнату, пожалуйста, — сказала я, а потом нежно поцеловала его в лоб. Но вместо того, чтобы отпустить меня, Рейнхард быстро проник в меня пальцами. Я была так возбуждена, а кроме того настолько не ожидала этого, что ему хватило нескольких точных движений, чтобы довести меня до разрядки. Я жалобно застонала, и он с удовольствием поцеловал меня.

— Настоящий мужчина не оставит женщину в беде.

Больше он не говорил ничего, казалось, теперь он куда больше озабочен прибытием Отто, чем моим присутствием. Он оставил меня в комнате, где я, в маленькой уборной, ничуть не напоминавшей разгромленную нами ванную, отмыла руки от крови и обработала их антисептиком, нашедшим свой приют в одном из ящиков вместе с другими лекарствами. Их было много, большинство даже остались нераспакованными. И я подумала, что, вероятно, все их принес Рейнхард и для меня. Затем я быстро приняла душ и без труда нашла свое чисто выстиранное платье.

Пришло время встретиться с реальностью лицом к лицу. Мне не хотелось видеть Отто. Не потому, что я была привязана к Карлу или сожалела о его гибели. Нет, я казалась самой себе на редкость бесчувственной, но я испытывала скорее злорадство.

Однако я прежде не думала об Отто в таких категориях. Он был могущественным. Он был убийцей. Я больше не могла испытать нежной привязанности к его нелепым, неуютным повадкам. Отто был кем-то важным, может быть, даже решающим.

А я знала о том, как легко он убивал чужими руками. Я разделила с ним этот страшный опыт.

Спустившись вниз, я застала Отто сидящим за длинным столом. Он вытянул руки и уткнулся лицом в скатерть. Казалось, он умер или находится в глубоком отчаянии, которое практически является смертью. И я подумала, надо же, Отто все еще остается комичным. После всего, что я видела.

Фокус невидимой камеры, снимающей мою жизнь, сопровождал, однако, не его. Маркус и Кирстен стояли друг напротив друга. Она у двери, он у стола. Между ними было расстояние около метра, и казалось, что оно сейчас запылает. Маркус больше не игрался с зажигалкой.

На Кирстен была шинель Карла. Ее ступни были грязные, на них налипли листья, казалось, она только что вышла из леса. Маркус был безупречно аккуратен и чист, даже разрушения, которые мы учинили в ванной, будто не оставили на нем никакого следа. Кирстен пришла сюда из другого мира, в окровавленной шинели, босая. Маркус смотрел на нее, словно на призрака. Мне захотелось раствориться в пространстве, разъяться на атомы, чтобы не участвовать в неловкой, полной боли сцене.

Из-за него Кирстен попала в Дом Жестокости. Он предал ее. И Маркус чувствовал по этому поводу больше, чем ему хотелось. Кирстен Кляйн была младше его, и когда-то она ему доверяла. Я вспомнила все, что о ней говорил Маркус.

Они были друзьями.

Теперь она смотрела на него, словно дикий зверек. Кирстен Кляйн, сделавшая для нашей свободы больше, чем кто-либо за последние тридцать лет, задумчиво почесала ссадину на коленке. А я поняла, что восхищаюсь ей. Пусть даже ее усилия были тщетны, но она показала больше, чем сделала.

Маркус смотрел на нее, затем опустил взгляд. Он показался мне вдруг чуточку более человечным. Такими нас делает вина, неразбавленное эфирное масло, квинтэссенция способности сочувствовать.