Норвежский лес

Я засмеялся.

— Ну и что стало с кружком?

— В июне бросила. Достали, — сказала Мидори. — Но в этом институте почти все — жулики. Трясутся, чтобы никто не понял, что они ни черта не знают. Все читают одинаковые книги, сыплют одинаковыми словами, восхищаются Колтрейном и Пазолини. И это — революция?

— Да, действительно. Ничего не могу сказать. Революции не видел.

— Если это революция, то она такая мне даром не нужна. Еще возьмут и расстреляют за сплошную сливу с водорослями. Тебя уж точно кокнут. За объяснение сослагательного наклонения.

— Возможно, — сказал я.

— Именно так. Я знаю. Потому что я — простонародье. Свершится революция или нет, простонародью остается лишь выживать бог весть в каком месте. Что же тогда революция? Смена вывесок у институтов власти? Но им этого не понять. Тем, кто бросается громкими словами. Ты видел когда-нибудь фининспектора?

— Нет.

— Я — много раз. Заходит, как к себе домой, и начинает важничать. «Что это… за счета? Чем вы здесь… занимаетесь? Это что — издержки? Тогда показывай чеки! И это — чеки?» Мы забиваемся в угол, на обед заказываем на дом лучшие суси. Только отец ни разу не утаил доходы. Правда. Он — такой. Старого склада. А фининспектор знай придирается. Мол, чеков мало. Чего смеяться? Мало чеков — значит, нет прибыли. Слушаю все это, а самой так обидно. И хочется на него заорать: «Иди к богатеям и попробуй там это сказать!» Слушай, как ты думаешь, фининспекторы изменятся после революции?

— Очень сомневаюсь.

— Тогда я не верю в революцию. Я верю только в любовь.

— «Пи-ис», — сказал я.

— «Пи-ис», — сказала и Мидори.

— Куда мы идем, кстати? — поинтересовался я.

— В больницу. Отец там лежит, и сегодня мне нужно весь день за ним присматривать. Моя очередь.

— Отец? — удивленно воскликнул я. — Разве он не в Уругвай уехал?

— Враки все это, — как ни в чем не бывало сказала Мидори. — Только собирается. Уже очень давно. Да только куда ему ехать? Он из Токио-то ни разу не выезжал.

— А что с ним?

— Говоря откровенно, вопрос времени.

Я продолжал идти молча.

— То же, что и с матерью. Вот и все. Опухоль мозга. Поверишь? Лишь два года, как от этого мама умерла. Теперь вот у отца — опухоль мозга.

В университетской больнице — отчасти из-за воскресенья — было столпотворение посетителей и ходячих больных. Витал ни с чем не сравнимый госпитальный дух. Все было пропитано смесью дезинфицирующих средств и букетов посетителей, мочи и матрасов; еле слышно семеня, сновали по коридорам медсестры.

Отец Мидори лежал в двухместной палате ближе к дверям. Будто распластанный подраненный зверек. Он не шевелился. Свешивалась левая рука с капельницей. Исхудавший и щуплый — казалось, он будет худеть и усыхать дальше. Голова обмотана бинтом, посиневшая рука вся истыкана уколами. Он рассеянно смотрел в некую точку пространства, а стоило мне войти, едва перевел на нас глаза, налитые кровью, и спустя секунд десять уже вернул ослабленный взгляд в прежнюю точку.

По этим глазам можно было понять, что человек скоро умрет. В его теле почти не оставалось жизни. Лишь какой-то призрачный след былой силы. Так ждет сноса обветшавший дом, из которого уже вынесли мебель и всякую утварь. Вокруг его потрескавшихся губ, как бурьян, местами торчали клочки щетины. У меня пронеслось: «Борода у него, видать, тоже обессилела».

Мидори поздоровалась с тучным мужчиной средних лет, лежавшим на кровати у окна. Тот не мог разговаривать и только, улыбнувшись, кивнул в ответ. Потом два-три раза кашлянул, попил воды из стакана у изголовья, неуклюже повернулся набок и уставился в окно. Там виднелись только столбы и соединявшие их провода. И больше ничего. Даже завалящей тучки не было.

— Папа, как дела? В порядке? — заговорила Мидори, приблизив губы к самому уху отца. Точно проверяла звук микрофона. — Как ты себя чувствуешь?

Отец еле-еле зашевелил губами.

— Пло…хо… — произнес он, даже не произнося, а как бы выдувая сухим воздухом слова из глубины гортани. — Голо…ва…

— Что, голова болит? — спросила Мидори.

— Да… — ответил отец. Похоже, слова длиннее двух слогов были ему не под силу.

— Что поделаешь, ты же только после операции. Конечно, будет болеть. Нужно потерпеть немного, — сказала Мидори. — А это — Ватанабэ, мой друг.

— Здравствуйте, — сказал я. Отец на это лишь приоткрыл губы и снова сомкнул их.

— Садись туда, — сказала Мидори, показав мне на круглую табуретку в ногах больного. Я так и поступил. Мидори напоила отца из кувшина и спросила, не хочет ли он фруктов или желе.

— Не… хочу… — ответил тот.

— Ну хоть понемногу-то есть нужно?

— Уже… ел…

В изголовье кровати стояла тумбочка, на ней — кувшин, кружка, тарелка и маленькие часы. Мидори достала из большого пакета ночной халат, трусы и еще какую-то мелочь, разобрала их и положила в шкафчик у входа. На дне бумажного пакета оставались фрукты для больного: два грейпфрута, фруктовое желе и три огурца.

— Огурцы? — удивленно воскликнула Мидори. — Что здесь делают огурцы? Чем сестра думала? Ума не приложу. Специально еще позвонила, перечислила, что нужно купить.

— Может, ослышалась и перепутала с киви [37] ?

Мидори щелкнула пальцами.

— Точно, я просила купить киви. Но она что, сама не могла догадаться? Как больной будет есть огурцы? Папа, огурец будешь?

— Нет…

Мидори села в изголовье и принялась подробно рассказывать о последних событиях. Стал плохо показывать телевизор — вызвала мастера, тетушка из Такаидо сказала, что завтра-послезавтра приедет навестить, аптекарь Миявакэ упал с мотоцикла. Отец в ответ только изредка похмыкивал.

37

В японском это созвучные слова: «киури» — огурцы, «киуи» — киви.

— Что, правда ничего не хочешь?

— Нет… — ответил тот.

— Ватанабэ, будешь грейпфрут?

— Нет, — отказался и я.

Чуть позже Мидори предложила сходить в холл к телевизору, уселась там на диван и закурила. Трое больных в пижамах тоже курили и смотрели какие-то политические дебаты.

— Слышь, вон тот дядька на костылях уже давно поглядывает на мои ноги. Ну, вон тот, в синей пижаме и очках.

— Чего б ему не смотреть? Кто пропустит мимо такую юбку?

— Ну и ладно. Им здесь, наверное, скучно? Пусть посмотрят на ноги молоденькой девушки. Иногда можно. Глядишь, возбудятся и быстрее на поправку пойдут.

— Хорошо, если не наоборот, — ответил я.

Мидори разглядывала струйку дыма из длинной трубы за окном.

— Отец — неплохой мужик. Иногда достает меня своими словечками, но в глубине души он — человек откровенный, мать любил всем сердцем и по-своему старался жить как мог. Есть у него слабости в характере, нет таланта торговца, цели в жизни, но, по сравнению с прочей публикой, он порядочный. Я тоже за словом в карман не лезу. Сцепимся на пару — не остановишь. Так и ссорились постоянно. Но он хороший.